Русская литература — великая литература, корнями уходящая в глубину веков. Долгое время она была — а для многих и сейчас остаётся — самым простым для понимания и близким для души искусством. С самого своего зарождения она сопровождала человека, отражая все самые важные исторические события и являясь настоящим зеркалом души русского народа.
Определение 1
Русская литература — все литературные произведения, написанные на древнерусском и русском языках.
Являясь важным историко-культурным памятником, русская литература отражает ход жизни российского человека, разные исторические события и видение человека в разных эпохах. Как и любая национальная литература, литература России является уникальной.
Ты эксперт в этой предметной области? Предлагаем стать автором Справочника Условия работы
Замечание 1
Временем зарождения русской литературы считается вторая половина X — начало XI веков нашей эры.
Периодизация русской литературы
Всю русскую литературу можно разбить на следующие исторические периоды:
- Древнерусская литература (XI — XVII века);
- Литература XVIII века;
- Литература XIX века;
- Литература XX века;
- Современная литература (литература XXI века).
К древнерусской литературе относятся все произведения, написанные на древнерусском и старославянском языках. Это самый ранний этап в развитии русской литературы. Большая часть памятников древнерусской литературы до нас не дошла, но по тем, что пережили ход времени, можно сделать вывод, что для произведений той эпохи были характерны стремление к исторической точности, религиозность, патриотизм и анонимность.
Замечание 2
Сюжеты древнерусской литературы были по большей части основанными на Библии или Евангелии. Христианство оказало большое влияние на развитие литературы; в житиях, словах и хождениях восхвалялись христианские ценности.
Готовые работы на аналогичную тему
Курсовая работа Характеристика русской литературы 440 руб Реферат Характеристика русской литературы 240 руб Контрольная работа Характеристика русской литературы 250 руб
Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему учебному проекту Узнать стоимость
Литература XVIII века, времени «русского Просвещения», придерживалась строгих жанровых канонов.
По мнению многих литературоведов, самой значительной фигурой в русской литературе XVIII века был Михаил Васильевич Ломоносов — «отец русской литературы». Именно он стал первым русским поэтом, выразившим идею русского национального самосознания, которая в дальнейшем перекочевала в творчество писателей и поэтов XIX — XX веков.
Литературе XVIII, как и древнерусской литературе, была свойственна общественно-политическая тематика. Именно в этот период были заложены основы классических российских поэзии и прозы. XVIII век стал опорой для литературы века XIX; именно в это время был заложен тот фундамент, на котором в дальнейшем строилась русская литературная традиция.
XIX век называют Золотым веком русской литературы. Именно в этот период литература получила своё максимальное развитие.
Замечание 3
Писатели-прозаики XIX века — это всем нам известные писатели-классики. Это авторы, произведения которых являются образцами своего жанра.
Золотой век во многом опирался на литературные традиции и достижения авторов XVIII века. К примеру, именно из предшествующей эпохи писатели Золотого века переняли публицистичность и любовь к сатире, свойственные А. Д. Кантемиру. В литературе XIX века авторы обличали пороки и недостатки современного им общества — так же, как писатели XVIII века критиковали недостатки своей России. Отличительной же чертой Золотого века является большая психологичность; внутренний мир героя всё больше интересует писателей.
Литература XX века отражала перемены, охватившие страну. Советская литература и литература о Великой Отечественной войны составляют основу русской литературы двадцатого столетия.
К современной литературе относятся все произведения, увидевшие свет после распада СССР в 1991 году.
Классика имеет художественную ценность
Классика – это книга, которая не перестает говорить о том, что должна высказать.
Итало Кальвино, итальянский романист
Классическая литература – это отражение жизни, истины и красоты. Она должна обладать бесспорной художественной ценностью, по крайней мере, по меркам того времени, в которое была написана. И хотя одни стили со временем приходят на смену другим, классика ценится именно за самобытность формы и литературное мастерство автора. Классика не возглавляет современные списки бестселлеров (в силу медленного темпа повествования и архаичного языка), однако ее продажи стабильны год от года десятилетие за десятилетием, так как она продолжает стабильно учить и вдохновлять новых читателей.
Жанры русской литературы
Определение 2
Литературный жанр — исторически сложившаяся совокупность литературных произведений, объединённых по сходству формальных и содержательных свойств.
Жанры бывают крупные (роман, роман-эпопея), средние (повесть) и малые (рассказ).
Жанровая система древнерусской литературы состояла из хождений («Хождение Даниила Заточника»), летописей («Повесть временных лет»), житий («Житие Александра Невского»), слов («Слово законе и благодати)», повестей и поучений. Эти жанры господствовали на Руси в течение столетий, однако в ходе литературного процесса ушли в прошлое.
Литература XVIII века может быть представлена следующими жанрами: пьеса («Недоросль», Д. И. Фонвизин), ода («Ода на день восшествия Елизаветы Петровны», М. В. Ломоносов), лирическое стихотворение («Памятник», Г. Р. Державин), повесть («Путешествие из Петербурга в Москву», А. Р. Радищев).
В XIX веке самым распространённым жанром русской литературы становится роман. В это время были написаны такие известные романы, как «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, «Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Евгений Онегин» А. С. Пушкина (роман в стихах) и так далее.
Роман является самым распространённым литературным жанром и в наши дни.
Классическая литература универсальна
Выдающиеся произведения литературы проникают в читательское сердце, потому что обращаются к универсальным темам, понятным людям различного происхождения и жизненным опытом. Вопросы любви, ненависти, смерти, жизни и веры не могут не найти эмоциональный отклик у большинства читателей, которым постоянно приходится иметь с ними дело. Несмотря на различие эпох, по-прежнему можно проводить параллели с персонажами Джейн Остин и Сервантеса, примеряя на себя их поступки и суждения. Приоткрывая дверь в историю, классика показывает, сколь пугающе мало изменилась человеческая сущность, ведь за маской человека XXI века почти всегда скрывается поведение, которому несколько тысяч лет.
Классика выдерживает испытание временем
Кстати о времени. Произведение классической литературы, как правило, не только представляет ту эпоху, в которую было написано, но и получает признание у следующих поколений. Поэтому книга, опубликованная недавно, не может считаться классикой в классическом смысле этого слова. Хотя к некоторым знаковым книгам, написанным после 1940-х, и применяется такое понятие как «современная классика», должно пройти время (возможно, смена нескольких поколений), чтобы понять, достойны ли эти произведения войти в ряд «классики» как таковой.
Классицизм
Данное направление стоит упомянуть, давая общую характеристику русской литературы начала 19 века. Ведь классицизм, возникший столетие назад до начала «Золотого века», в первую очередь относится к его началу. Этот термин в переводе с латинского языка означает «образцовый» и непосредственно связан с подражанием классическим образам. Возникло это направление во Франции в XVII веке. По своей сути оно было связано с абсолютной монархией и утверждением дворянства. Для него характерны идеи высокой гражданской тематики, строгое соблюдение норм творчества, установленных правил. Классицизм отражает реальную жизнь в идеальных образах, которые тяготеют к определенному образцу. Данное направление строго придерживается иерархии жанров – высшее место среди них занимают трагедия, ода и эпопея. Именно они освещают самые важные проблемы для общества, призваны отображать наивысшие, героические проявления человеческой натуры. Как правило, «высоким» жанрам противопоставлялись «низкие» — басни, комедии, сатирические и другие произведения, которые также отражали действительность.
III. Жизнь и слово
Сказано в Московском университете 1 декабря 1866 г. на столетнем юбилее дня рождения Карамзина
Первый столетний юбилей нашего великого прозаика имеет свое особенное значение. Торжество это не может быть только воспоминанием о важном литературном деле, положенном в основу русской народности; потому что дело это – не отошедшая старина, вообще дорогая для национального чувства, но один из насущных элементов современного русского просвещения, который не перестал еще оказывать свою живительную силу в каждом из нас, здесь собравшихся. Поколения старшие еще чувствуют на себе век обаятельную свежесть непосредственного действия этой гармонии мыслей и звуков, которою Карамзин на их памяти пленял своих соотечественников; поколения младшие учились и теперь еще учатся мыслить и выражать свои мысли по его сочинениям, на которых и доселе основываются и русский синтаксис, и русская стилистика: так что если бы я думал изложить перед вами заслуги Карамзина в том отношении, то мне пришлось бы сделать перечень параграфов учебника, с указанием, насколько каждый из их подчинен влиянию Карамзина.
Но я нахожу неуместным подробностями критических с следований о языке и слоге удалить от вашего внимания живой образ того, память о котором мы празднуем. Лучше всего удовлетворило бы общему желанию жизнеописание Карамзина с подробными выдержками из его сочинений; но этот предмет не вместим в пределах моего настоящего чтения. Ограничиваясь немногим, я избираю из жизни Карамзина только полтора года – знаменательное время перехода от молодости к зрелому возрасту, когда определилась нравственная и литературная физиономия писателя, именно 1789–1790 гг., описанные им самим в «Письмах Русского Путешественника».
Опасаясь умалить заслуги автора, ныне чествуемого, не решаюсь назвать эти «Письма» лучшим из его собственно литературных произведений; однако, кажется, не обинуясь могу утверждать, что, после «Истории Государства Российского», они более прочих его сочинений оказали свое действие на образование русской публики, оказывают и теперь, составляя одно из лучших украшений всякой хрестоматии русской словесности.
Своими письмами из-за границы Карамзин впервые внес нашу литературу самые обстоятельные сведения о европейской цивилизации, которые были тем наставительнее, то относились к последним годам прошлого столетия, когда господство французского направления стало уступать новым идеям, продолжившим свое развитие и в первой половине текущего столетия; так что – «Письма Русского Путешественника» даже в период деятельности Пушкина не теряли своего современного значения, частию, имеют они 10 и теперь, потому что в них впервые были высказаны многие понятия и убеждения, которые сделались в настоящее время достоянием всякого образованного человека.
Необычайная цивилизующая сила этих писем, кроме высокого дарования и обширных сведений автора, много зависела от самой формы этого рода сочинений. Вместо систематических трактовок об истории и статистике западных народов, о их литературе, искусстве и науке, перед читателями постоянно является симпатическая личность русского человека, высокообразованного, насколько это было возможно в конце прошлого столетия, и в высшей степени впечатлительного и даровитого, который с каждым шагом на своем пути созревает, неутомимо учится и из книг, и из бесед со знаменитостями того времени и по мере успехов – передает плоды своего развития своим немногим друзьям, круг которых должен был расшириться на всю читающую русскую публику, как скоро были изданы в свете «Письма Русского Путешественника»; и многочисленные читатели их по всем концам нашего отечества нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали сами вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась смотреть на образование его глазами, чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами.
Если русская литература, со времен Петра Великого, довершая дело преобразования, имела своею задачею внести к нам плоды западного просвещения, то Карамзин блистательно исполнил свое назначение. Он воспитал в себе человека, чтобы потом, с полным сознанием, явить в себе русского патриота. Любовь к человечеству была для него основою разумной любви к родине, и западное просвещение было ему дорого потому, что он чувствовал в себе силу водворить его в своем отечестве.
Стремясь на Запад учиться для блага своего отечества, он шел по пути, проложенному Петром Великим и Ломоносовым, и в свою очередь дал собою образец поколениям новейшим, оставив им из своего опыта такое завещание: «Нигде способы учения
не доведены до такого совершенства, как ныне в Германии: и кого Платнер, кого Гейне не заставит полюбить науки, тот, конечно, не имеет уже в себе никакой способности».
Представители нации всегда имеют в себе нечто типическое, образцовое: как идеал, господствуют они в умах своих соотечественников, направляя их мысли и действия. Полагая своею задачей – возобновить в нашем воображении, милостивые государи, память о Карамзине по его путевым запискам, я буду сколько возможно ближе держаться данных, сообщенных о себе им самим, и ограничу свое дело только приведением этих данных в немногие группы, оставаясь в полной уверенности, что приводимые мною слова самого Карамзина будут лучшим украшением чтения, назначаемого для торжественного о нем воспоминания. Прежде всего поражает в «Письмах Русского Путешественника» многосторонняя и основательная образованность, которую могла дать ему Россия в конце прошлого столетия и в которой он нашел достаточное приготовление, чтобы не только вести полезную для себя беседу с такими европейскими знаменитостями, как Виланд, Гердер, Лафатер, Кант, Боннет, но и внушить им уважение к нему.
В этих же письмах из-за границы Карамзин сообщает много подробностей о годах своего раннего учения, подробностей, которыми не раз пользовались его биографы.
Имя Парижа стало Карамзину известно почти вместе с его собственным именем: так много читал он об этом городе в романах, так много слышал от путешественников; по романам же и газетным статьям еще в ранней молодости восхищался англичанами и воображал Англию самою приятнейшею для своего сердца землею. Видеть Париж и Лондон – всегда было его мечтою; и некогда сам он собирался писать роман и в воображении объездить те самые земли, в которые после поехал. Потом детские мечты заменились основательным желанием: он хотел провести свою юность в Лейпциге: туда стремились его мысли; в тамошнем университете хотел он собрать нужное для искания той истины, о которой – по его собственному выражению – с самых младенческих лет тоскует его сердце.
Разделяя вкусы своих современников, он коротко был знаком с французскими писателями XVIII столетия и поклонялся Жан-Жаку Руссо; но вместе с тем уже с ранних лет привык он уважать и литературу немецкую и английскую; так что, когда в чужих краях ему случилось предстать перед знаменитыми личностями того времени и видеть знаменитые предметы, он не только не поражался новизною, но, как давно знакомое и любимое, соединял виденное и слышанное со своими воспоминаниями. В Лондоне осматривает он картины с сюжетами из шекспировских драм, и, уже зная твердо Шекспира, почти не имеет нужды справляться с описанием в каталоге, и, смотря на картины, угадывает содержание. В Лозанне, в одном саду, видит надпись, взятую из Аддисоновой оды, и при этом воспоминает, как некогда просидел он целую летнюю ночь за переводом той самой оды и как восходящее солнце осветило его тогда за такою работой. «Это утро, – присовокупляет молодой путешественник, – было одно из лучших в моей жизни». В Лейпциге он знакомится с известным в то время литератором Вейсе, статьи которого из «Друга детей» он уже переводил прежде. В Цюрихе отыскивает архидиакона Тоблера, имя которого ему хорошо было знакомо по переводу Томсоновых «Времен года», изданных Геснером. В том же городе является к Лафатеру, с которым он был в переписке еще в Москве и который принимает его, как старого друга. В Париже нисколько не удивляет его французский театр, потому что, как он по этому предмету выразился: «Я и теперь не переменил мнения своего о французской Мельпомене: она благородна, величественна, прекрасна, но никогда не тронет, не потрясет сердца моего так, как муза Шекспирова и некоторых (правда немногих) немцев».
Самый план молодого русского путешественника во всех городах Европы лично знакомиться со знаменитыми литераторами того времени был столько же результатом его обширной образованности, сколько и поверкою ее, строгим испытанием. «Ваши сочинения заставили меня любить вас, – говорит он Виланду в Веймаре, – и возбудили во мне желание узнать автора лично». «Вы видите перед собою такого человека, – так он представился в Женеве Боннету, автору «Палингенезии», – который с великим удовольствием и с пользою читал ваши сочинения и который любит и почитает вас сердечно». И везде был равнодушно встречаем молодой русский путешественник, везде был приветствуем, не только как человек просвещенный, но и как достойный представитель своих соотечественников. «Я – русский, – говорил он Бартелеми в Парижской Академии надписей, – читал «Анахарсиса»; умею восхищаться творениями великих, бессмертных талантов. Итак, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения». Он встал с кресел, продолжает Карамзин, взял мою руку, ласковым взором предуведомил меня о своем благорасположении и наконец отвечал: «Я рад нашему знакомству; люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой». – «Мне хотелось бы иметь с ним какое-нибудь сходство. Я в академии: Платон передо мною; но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса». – «Вы молоды, путешествуете, и, конечно, для того, чтобы украсить ваш разум познаниями: довольно сходства».
Заинтересованный Россиею и ее литературой, Лафатер предлагал Карамзину, чтоб он выдал на русском языке извлечение из его сочинений. «Когда вы возвратитесь в Москву, – сказал он Карамзину, – я буду пересылать к вам через почту рукописный оригинал», а когда наш путешественник оставил Цюрих, автор «Физиономики» снабдил его одиннадцатью рекомендательными письмами в разные города Швейцарии и уверил его в неизменности своего дружелюбного к нему расположения. В Женеве Карамзин сообщил свое желание Боннету тоже перевести на русский язык его «Созерцание природы» и «Палингенезию», и в письме от него получил такой ответ: «Автор будет вам весьма благодарен за то, что вы познакомите с его сочинениями такую нацию, которую он уважает», а когда после того Карамзин пришел к нему: «Вы решились переводить «Созерцание Природы», – сказал он, – начните же переводить его в глазах автора и на том столе, на котором оно было сочиняемо. Вот книга, бумага, чернильница, перо». Даже сам Виланд, который сначала принял Карамзина холодно и надменно, потом до того с ним сблизился, что на расставаньи просил его, чтобы он хотя изредка писал к нему письма: «Я всегда буду отвечать вам, где бы вы ни были». В Кенигсберге Карамзин беседует с великим Кантом о будущей жизни и удивляется обширным историческим и географическим познаниям философа; в Лейпциге для изучения эстетики входит в личные сношения с профессором Платнером; в Веймаре беседует с Гердером об античной литературе и искусстве и о Гете; в Лионе сводит дружбу с Маттисоном, известным того времени немецким поэтом.
Русский путешественник отправился на Запад с определенной целью – довершить свое образование в так называемых изящных
науках, которым он, по его собственному признанию в Лейпциге профессору Платнеру, себя посвящает; то есть, с точки зрения литературы и искусства, Карамзин интересовался вообще европейскою цивилизацией.
Как ни обширен был круг литературного образования Карамзина; все же сосредоточивался он на Франции. В то время Баттё и Лагарп были для всех наставниками в литературе; Вольтер и Жан-Жак Руссо еще господствовали над умами, хотя и небезусловно. Русский путешественник слышал о французских классиках уже неблагоприятные отзывы в самом Париже, слышал, как любимый им философ Боннет называл Жан-Жака только ритором, а его философию воздушным замком; и, однако, сила времени и привычки так велика, что Вольтер и Руссо были главными руководителями его убеждений.
С благоговейным вниманием ученого археолога, посещающего римские развалины, русский путешественник посещал и исследовал места, где жили и откуда поучали своими творениями весь свет эти два знаменитые французские писателя.
Не увлекаясь крайностями в учении Вольтера, Карамзин отдает ему справедливость в том, «что он (слова Карамзина) распространил сию взаимную терпимость в верах, которая сделалась характером наших времен, и наиболее посрамил гнусное лжеверие», которое наш путешественник видит в католических монастырях, называя их жилищем фанатизма, наполненным страшилами, основанным учредителями, которые худо знали нравственность человека, образованную для деятельности; издевается над католическими реликвиями и над иконами Богородицы, изображающими портреты известных прелестниц. Согласно с этими воззрениями, он вообще не любит Средних веков и готического стиля; хотя и признает в нем смелость, но видит в нем бедность разума человеческого; в барельефах Страсбургского собора замечает только странное и смешное, а мысль и работу барельефов Дагоберовой гробницы, с изображениями известной легенды о борьбе Св. Дионисия с дьяволами за душу Дагобера, признает достойными варварских времен, какими он полагает Средние века. С тем же изысканным вкусом француза XVIII в. относится он к старинной литературе. Мистерии и народные драмы для него – глупые пьесы; Чосер – писал неблагопристойные сказки; Рабле – автор романов, «наполненных остроумными замыслами, гадкими описаниями, темными аллегориями и нелепостью»; даже Эразмова «Похвала Глупости» – по Карамзину: «Дурачеству», – несмотря на некоторое остроумие, книга довольно скучная для тех, «которые уже читали сочинения Вольтеров и Виландов осьмагонадесять столетия».
И вместе с тем Карамзин находил вполне согласным со своею теорией вкуса любоваться холодными аллегорическими изображениями Натуры и Поэзии, которые льют слезы на надгробную урну Гесснера, или Бессмертия, Храбрости и Мудрости на монумент Тюреня, а чудом искусства признавал Магдалину Лебрюна, потому что в ее виде художник изобразил герцогиню Лавальер. Таково еще было обаяние этой крайне условной, но обольстительной для глаз роскоши изнеженного искусства, что самым удобным находили тогда переводить свои ощущения на язык античной мифологии. В булонской вилле графа д’Артуа, на картинах улыбалась Карамзину сама любовь, а в альковах мечтались аллегорические восторги; на развалинах рыцарских замков воображалась ему сидящею богиня меланхолии, и в безмолвной роще не шутя взывал он к античному Сильвану.
Однако, как человек нового направления, русский путешественник уже не вполне довольствовался ложным классицизмом, предпочитал античную скульптуру французской и с Павзанием в руках решался находить недостатки в произведениях Пигаля. Он уже знал, и из бесед с Гердером убедился, что немцы лучше других народов понимают классическую древность: «И потому ни французы, ни англичане не имеют таких хороших переводов с греческого, какими обогатили ныне (это слово Карамзина) немцы свою литературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная благородная простота в языке, которая была душою древних времен, когда царевны ходили по воду и цари знали счет своим баранам».
Еще сильнее заметно освобождение Карамзина из-под французского влияния в его суждениях о поэзии драматической, которыми он был обязан изучению Шекспира и немецких писателей. К концу прошлого столетия великий британский драматург был оценен по достоинству; произведения его игрались на театрах в Англии, Германии и даже, в плохих переделках, во Франции; в Лондоне была основана «Шекспирова галерея», составленная из картин, сюжеты который взяты из драм Шекспира. В какой город Германии Карамзин ни приезжал, везде мог видеть на сцене произведения новой немецкой драмы, столько отличные от классической французской. В Берлине при нем играли драму Коцебу: «Ненависть к людям и раскаяние» и Шиллерову трагедию «Дон-Карлос». Я не буду приводить восторженных похвал Карамзина Шекспиру, столько известных и в настоящее время вполне оправданных; но для характеристики тонкого эстетического вкуса нашего путешественника не могу миновать следующий его отзыв: «Читая Шекспира, читая лучшие немецкие драмы; я живо воображаю себе, как надобно играть актеру, и как что произнести; но при чтении французских трагедий редко могу представить себе, как можно в них играть актеру хорошо или так, чтобы меня тронуть».
Воззрения, противоположные ложному классицизму XVIII столетия и более согласные со вкусом нашего времени, у Карамзина имели характер еще односторонний, будучи приведены в одну систему с господствовавшей тогда теорией Жан-Жака Руссо о неограниченных правах природы над человеком. Всякая цивилизация, а следовательно и античная, должна уступать этим всемогущим правам: и Карамзин в характеристике произведений Рафаэля, Джулио Романо, Рубенса и других живописцев, отдавая предпочтение тем из них, которые более следовали природе, нежели антикам, не только говорит правду вообще, но и в частности, как человек своего времени, мирит свой вкус с теорией Руссо.
Этою же теорией оправдывался в живописи господствовавший тогда ландшафт, а в литературе – описательная, или, как называет ее Карамзин, «живописная»
поэзия, отечеством которой он полагает Англию. «Французы и немцы, – говорит он, – переняли сей род у англичан, которые умеют замечать самые мелкие черты в природе. По сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми «Временами года»: их можно назвать зеркалом натуры». Эта поэзия, объясняемая философиею Жан-Жака Руссо, давала нашему молодому путешественнику неиссякаемый источник сентиментальных восторгов при созерцании красот природы. Потому так любил он Швейцарию, в которой, по его выражению, «все, все забыть можно, все кроме Бога и натуры». Самое искусство казалось ему ничтожною игрушкой перед явлениями природы. «Что значат все наши своды перед сводом неба? – восклицает он, остановившись под куполом Св. Павла в Лондоне. – Сколько надобно ума и трудов для произведения столь неважного действия? Не есть ли искусство самая бесстыдная обезьяна природы, когда оно хочет спорить с нею в величии?»
По теории Карамзина, человек создан наслаждаться и быть счастливым. Источник счастия – природа, которая дает всему созданному вместе с бытием и наслаждение им. Союзы семейный и общественный потому нам дороги и милы, что основаны на природе. Самая смерть, как явление естественное, прекрасна, и ужас смерти бывает следствием нашего уклонения от путей природы.
Своим действием на счастие человека искусства дополняют природу. Все прекрасное радует, в какой бы форме оно ни было. В мире нравственном прекрасна добродетель: «Один взгляд на доброго есть счастие для того, в ком не загрубело чувство добра». Религия ведет людей к добру и делает их лучшими. Декарт велик потому, что «своим нравоучением возвеличивает сан человека, убедительно доказывая бытие Творца, чистую бестелесность души, святость добродетели». В этих истинах молодой русский путешественник укреплялся, беседуя с Кантом, Гердером, Лафатером, Боннетом, находил доказательства в своем собственном сердце и в радостях, доставляемых природою и искусством, и, наконец, насладился немалым удовольствием в жизни, когда, «опершись на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии».
Милостивые государи, вы, без сомнения, ожидаете, чтоб в характеристике русского путешественника я коснулся одной крупной черты, которая, как живительный луч, освещает приветливым светом все его путевые впечатления, все его думы, надежды и мечтания. Это – самая горячая любовь его к родине , мысль о которой никогда его не покидает. Беседует ли он с Виландом о литературе, он не преминет сказать, что и на русский язык переведены некоторые из важнейших его сочинений. Веселится ли с лейпцигскими профессорами за бутылкою вина, он сообщает им, что и на русский язык переведено десять песен «Мессиады» Клопштока, и, чтоб познакомить их с гармониею нашего языка, читает им русские стихи. Вслушивается в мелодии швейцарских песен и ищет в них сходства с нашими народными, «столько для него трогательными». В Лондоне изучает английский язык и приходит к убеждению в превосходстве перед ним языка русского. «Да будет же честь и слава нашему языку, – восклицает он, – который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет, как гордая, величественная река – шумит, гремит – и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса».
Если русский путешественник всегда являлся перед иностранцами самым усердным, красноречивым и ловким адвокатом за Россию, то потому именно, что искренно убежден был в ее достоинствах. Во многом давал он ей предпочтение даже перед самою Англией, благосостоянием и устройством которой он столько восхищался, и несравненно выше Людовика XIV ставил Петра Великого, которого – говорил он – «почитаю как великого мужа, как героя, как благодетеля человечества, как моего собственного благодетеля». В преобразованиях Петра он видел разумное примирение любви к родине с любовью ко всему цивилизованному человечеству.
Будущий автор «Истории Государства Российского» посетил Западную Европу, когда во Франции зачинался громадный переворот, который должен был потрясти всю Европу. Карамзину суждено было прожить три месяца в Париже, в роковой период времени между штурмом Бастилии и казнию французского короля.
Был ли молодой русский путешественник настолько приготовлен, чтоб уразуметь открывавшийся на его глазах новый порядок вещей? Находил ли он в себе самом нравственную опору, чтобы руководствоваться твердыми убеждениями, когда все кругом его расшатывалось и рушилось, чтобы принять новый вид? Наконец, в какой мере образовало его исторический взгляд непосредственное наблюдение над одним из важнейших событий новой истории?
Карамзин был воспитан в идеях XVIII столетия, которые много способствовали французской революции.
Права человечества, основанные на законах природы, а не на искусственных условиях, свобода мысли и совести и свободные учреждения – вот те мечты, которые молодой путешественник вывез с собою еще из России и которые в его воображении приняли вид действительности, когда он очутился в стране республиканской. «Итак, я уже в Швейцарии, – писал он из Базеля, – в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве».
Но эта действительность очень скоро оказалась мнимою. Уже и Базельская республика не во всем Карамзину полюбилась; что же касается до республики Женевской, то он увидел в ней наконец не более как прекрасную игрушку.
Идеал свободных учреждений остался идеалом; молодой мечтатель не переставал в него верить, но, как светлую цель, далеко отодвинул ее, когда лицом к лицу увидел недостойное для достижения ее средство, попавши, как человек, застигнутый врасплох, в самую сумятицу переворота, сквозь тяжелую атмосферу которого в тысяче грязных и бессмысленных случайностей не мог он прозреть в ближайшем будущем ничего утешительного.
Уже по самой организации своей нежной души, не терпел он ничего насильственного, резкого, болезненного. Не мог он равнодушно слышать жалоб нищеты, и вид физического страдания в больнице до того поражал его, что долго потом стон больных отзывался в его ушах; самоубийство считал он страшным нарушением законов природы; во имя человечества готов он был уничтожить тюрьмы и в самой войне, даже в победе, видел только жестокую необходимость. Мог ли же он иначе, как с омерзением, относиться об ужасных сценах, которых он был во Франции очевидцем?
Потому-то так унылы и мрачны были его мысли, когда, направляясь от Лиона к Парижу, он бросает взоры на плодоносные поля по берегам Соны, мечтая об их первобытной дикости и опасаясь, чтоб опять когда-нибудь не водворилось на них прежнее варварство. «Одно утешает меня, – присовокупляет он, – то, что с падением народов не упадает весь род человеческий: одни уступают свое место другим».
То есть в необъятном горизонте исторического созерцания, в глазах будущего русского историка, – французская революция сокращалась до жалких размеров случайности, которая более имеет силу разрушающую, нежели зиждительную.
Именно в этом самом смысле касается он тогдашних событий – в письме из Лондона: «Здесь (т. е. в Англии) была не одна французская революция. Сколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских, положило свою голову на эшафот! Какое остервенение в сердцах! Какое исступление умов! Кто полюбит англичан, читая их историю!»
Как человек образованный, он отдает справедливость французской монархии, столько совершившей для образования, и страшится приближающегося ее падения. Как последователь Жан-Жака Руссо, он любит человечество на всех ступенях общественности, но в уличных забияках, бессмысленных и бесчеловечных, не решается видеть представителей французской нации. «Не думайте (однако ж), – писал он из Парижа, – чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива. История не кончилась; но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона».
Находя опору в том убеждении, что «всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, что в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудной гармонии, благоустройству, порядку и что Утопия
(или царство счастия) может быть достигнуто только постепенным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов просвещения, а не гибельными, насильственными потрясениями», – молодой русский путешественник в самом Париже, не смущаясь вспышками революции, продолжал учиться, и тем больше убеждался, что
науки – святое дело,
когда с прискорбием видел, как безумные мечтатели мирную тишину ученого кабинета меняли на эшафот.
Потому-то, оставляя Париж, он посылает ему свое прощальное приветствие: «Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностью! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душою, – как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море».
Эту краткую характеристику ничем приличнее не умею заключить, как словами русского путешественника из его последнего письма: «Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей, в течение осьмнадцати месяцев!
Оно через 20 лет будет для меня еще приятно… Загляну – и увижу, каков я был, как думал и мечтал… Почему знать? Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах».
История, милостивые государи, доказала, что «Письма Русского Путешественника» и через 70 лет не потеряли своего значения, и потомство нашло в них не одно приятное, но и много полезного.
Что такое современная классика в литературе
Термин «современная классика» кажется оксюмороном. Такая литература одновременно должна быть близка современному читателю хронологически, но при этом пройти проверку временем. Как же возможно сочетать два столь противоречивых критерия?
Что касается временных рамок, то к современной классике принято относить книги, написанные не раньше Первой мировой войны, а во многих случаях – уже после Второй мировой. Почему? Дело в том, что эти события, равносильные мировым катаклизмам, невозвратно изменили мировоззрение человечества. Поэтому, хотя «Моби Дик» Германа Мелвилла, например, является классическим романом, его нельзя отнести к современной классике, ведь многие реалии, образ жизни и моральные принципы, описанные в нем, безвозвратно устарели.
Поколения, живущие в эпоху после двух мировых войн, интересуются вопросами новой действительности. Идеи о расовой, половой и классовой принадлежности сменяют друг друга. У читателей рождается представление о мире, как о сложной системе, где люди, образы и слова движутся с высокой скоростью в разных направлениях. В мире, ставшем свидетелем тоталитаризма, империализма и производственных конгломератов, уже нельзя повернуть время вспять. К современной классике относится литература, не просто запечатлевшая эти социальные сдвиги, но и способная повлиять на их дальнейшее осмысление.
Характерные черты современного восприятия мира можно увидеть в произведениях таких авторов, уже ставших классиками, как Орхан Памук (исследует социальные процессы в современной Турции), Джон Кутзее (пишет о проблемах и последствиях апартеида в ЮАР), Гюнтер Грасс (роман «Жестяной барабан», возможно, стал первым примером послевоенного осмысления уроков истории). Хотя, разумеется, насильное причисление писателя к классикам в результате политического заказа, как это происходит с лауреатами Нобелевской премии по литературе в последние годы, приведет лишь к тому, что, когда маятник истории качнется в другую сторону, об этих людях и их книгах не вспомнит никто, кроме узких специалистов литературоведения.
В современной классике обозначился и сдвиг в стилистике по сравнению с литературой предыдущих эпох. Этот сдвиг начался на заре 20 века, когда Джеймс Джойс расширил представление о романной форме. В послевоенную эпоху хэмингуэевский реализм стал не столько новшеством, сколько требованием времени. Культурный сдвиг продемонстрировал, что явления, ранее воспринимаемые как вопиющие или неприличные, теперь вошли в повседневность. Персонажи книг стали свободнее в связях, чем раньше. Литература продемонстрировала свое желание проливать кровь на страницах, насилие стало основой романов-бестселлеров, совершенно по-новому заиграл магический реализм.
Вместе с тем, не каждое новаторское произведение литературы становится классикой. Таков удел первопроходцев – они порой выглядят менее впечатляющими, чем те, кто приходит после. Например, Филипп Рот, входящий в число выдающихся американских авторов, прославился романом «Случай Портного», в котором беспрецедентным образом исследовалась сексуальность молодого человека. Современно? Конечно. Но классика ли это? С этим легко поспорить, ведь современное поколение читателей вряд ли вспомнит о том, что такая книга когда-то существовала.
Сентиментализм
Давая общую характеристику развития русской литературы 19 века, нельзя не упомянуть и о таком направлении, как сентиментализм. В нем большую роль играет голос рассказчика. Данное направление, как было указано в таблице, отличается повышенным вниманием к переживаниям человека, к его внутреннему миру. В этом и состоит новаторство сентиментализма. В русской литературе особое место среди произведений сентиментализма занимает «Бедная Лиза» Карамзина.
Примечательны слова писателя, которые могут охарактеризовать данное направление: «И крестьянки любить умеют». Многие утверждали, что обычный человек, простолюдин и крестьянин, в нравственном отношении во многом превосходит дворянина или представителя высшего общества. Немаловажную роль в сентиментализме играет пейзаж. Это не просто описание природы, а отображение внутренних переживаний героев.
Классическая литература создает связи
Изучая классику, можно обнаружить взаимосвязь и влияние друг на друга многих авторов и великих литературных произведений вне зависимости от их жанровой принадлежности. В классике всегда существует преемственность идей, будь то неосознанное заимствование или намеренное включение их в текст. Таким образом, классические произведения оказывают влияние не только на литературу своего времени, но и вдохновляют писателей последующих десятилетий, веков и даже тысячелетий, ведь мы до сих пор перечитываем произведения Гомера, Платона и Аристотеля.
Итоги и выводы
Итак, классикой можно назвать произведение, обладающее постоянством и долголетием, рождающее единство и традицию, приспосабливающееся к культурным сдвигам и передающееся по наследству. Автор-классик обогащает человеческий разум, заставляет его сделать шаг в развитии, открывает некую истину или обнаруживает внутреннюю страсть в сердце, в котором все казалось знакомым. Он облекает свою мысль, наблюдение или новую идею в простую и при этом изящную форму, говорит с читателем в своем уникальном, и вместе с тем созвучном миллионам, стиле.
🗹
