Ромашов
Ромашов Георгий Алексеевич — главный персонаж повести А. И. Куприна «Поединок», молодой офицер. Вот уже два года он служит в полку и все не может смириться с грубыми нравами полкового быта. По натуре Ромашов очень романтичный, добрый и немного застенчивый. В нем органично сочетаются слабость духа и сила воли. Шурочка часто упрекает его в слабости и трусливости. Для нее на первом месте «большое» имя и выгодное положение в обществе, оттого Ромашов считает себя всего лишь «песчинкой».
Ромашов был среднего роста, худощавого, но крепкого телосложения. Он был немного неуклюжим и скованным в действиях. Он мог краснеть в разговоре с офицерами, но тут же заступиться за какого-нибудь солдата перед полковым командиром. За это командир Шульгович часто гневался на него и делал выговор. В душе Ромашов был романтиком. Он писал повести, но стеснялся их показывать. В свободное время он любил прогуливаться вдоль вокзала и мечтать о совершенно иной жизни. Он также мечтал о подвиге. Если бы он смог выучиться и поступить в академию, тогда бы все поняли, какой он герой.
К жене поручика Николаева, Шурочке, он испытывает самые нежные, искренние чувства. В то же время его донимает жена офицера Петерсона. Обиженная тем, что Ромашов не уделяет ей должного внимания, она угрожает ему расправой и начинает слать анонимки Николаеву, в которых раскрывает отношения Ромашова и Шурочки. Шурочка и сама вскоре признается в любви Ромашову, но упрекает его в слабости и просит больше не приходить к ним. Однако перед поединком она сама приходит просить не стрелять в ее мужа. В конце повести Ромашов умирает от руки Николаева.
Внешность
Родился и вырос на Кавказе. По национальности черкес. Невысокого роста. Худой, жилистый. Силищи в нем было, как у десятерых. Как у всех восточных мужчин у него был характерный для них тонкий, горбатый нос. Губы его были решительные, крепкие. Лицо мужественное, красивое. Кожа смуглая и матовая. Лоб покат назад. Глаза черные, как уголь. Когда он улыбался белоснежной улыбкой, его маленькие, черные усы смешно топорщились.
«…его тонкие ноздри, черные глаза…»
«…меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный…»
«…с горбатым носом и оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу…»
«…вследствие его небольшого роста…»
Шурочка
Александра Петровна Николаева (Шурочка) — персонаж повести А. И. Куприна «Поединок», жена Владимира Ефимыча Николаева, подруга Ромашова. В повести много женских образов, связанных с офицерской жизнью. Это и пошловатая Раиса Александровна — жена офицера Петерсона, и Софья Павловна — жена капитана Тальмана, и прочие персонажи. Образ Шурочки отчетливо выделяется на фоне этих пошлых и ничтожных обольстительниц. Она наделена умом, обаянием, остроумием. Она не участвует в полковых сплетнях и интригах. Ее образ, в глазах Ромашова, словно луч света в этом темном царстве.
Шурочка — это незаурядная женщина. Она энергична, талантлива, умеет к себе расположить. Природный вкус ее сильно отличает от местных дам. Она мечтает вырваться из этой серой провинциальной глуши. Все ее мысли занимает столичная жизнь. Для того чтобы ее личное, эгоистичное счастье стало возможным, ее муж должен поступить в академию и отучиться в ней. Но он уже в который раз проваливает экзамен. Шурочка и сама давно усвоила программу экзамена, а у Володи никак не получалось. К Ромашову, которого она называла Ромочкой, он относилась с теплотой, хоть и считала слабовольным.
Как оказалось, в конце повести, Шурочка гораздо была коварнее и опаснее всех остальных жительниц гарнизона. Если от Петерсон можно было ожидать открытых угроз и истерик, то Шурочка, ради достижения своих целей, могла пойти на хитрые, двуличные уловки. Узнав, что ее муж будет стреляться с Ромашовым, она пришла просить не отменять участия в поединке, но и не убивать Николаева. Взамен она обещала уговорить мужа тоже не убивать Ромашова. Так, эта холодная и расчетливая женщина погубила хорошего друга, ради своих меркантильных целей.
Кратко об истории создания произведения «Поединок».
Произведение вышло в свет в 1905 году и относится к категории неореализма. Оно по праву считается одним из лучших не только в творчестве писателя, но и во всей отечественной литературе XX века.
Повесть во многом задумывалась как автобиографическая, но затем Александр Иванович не решился писать от первого лица. Возможно, из-за того, что в ней содержался серьезный обличительный подтекст. Произведение вышло с посвящением Максиму Горькому. Тот, в свою очередь высоко оценил произведение, назвав его «великолепной повестью».
Николаев
Николаев Владимир Ефимыч — персонаж повести А. И. Куприна «Поединок», поручик, муж Шурочки. Каждый офицер в повести наделен яркой индивидуальностью и личностной характеристикой. Если Осадчий — это воплощение грубости и бесчеловечности, Световидов — остряк и шулер, Бек-Агамалов — дикарь, то Николаев — это бездарный поручик с тупыми глазами и бычьим упрямством. Он уже в третий раз сдает экзамен в академию, и каждый раз проваливает его. Его жена, Александра Петровна, она же Шурочка, всячески пытается помочь ему с поступлением, так как мечтает вырваться из провинциального гарнизона в столицу. Она и сама давно усвоила программу экзамену, а у Володи никак не получалось.
К подпоручику Ромашову у него двойственное отношение. С одной стороны, он не возражает против его вечерних визитов, с другой — он недоволен повышенным вниманием Ромашова к Шурочке. Отношения между этими двумя офицерами совсем разладились после того, как Николаеву стали поступать анонимки. На одном из субботних офицерских собраний они окончательно переругались, а офицерский суд постановил, что конфликт может разрешить только поединок. Шурочка всерьез забеспокоилась положением дел и пришла просить Ромашова не убивать ее мужа, ведь она столько лет отдала его карьере. Взамен она обещала предупредить Николаева тоже не убивать Ромочку. В конце повести Ромашов все же погиб от руки Николаева.
Очень краткий пересказ повести «Поединок».
Служба подпоручика Ромашова проходит на фоне неприятия им провинциальных нравов, муштры и пошлости, царящей среди офицерского состава полка. Серость его армейских будней скрашивают интрижка с одной из офицерских жен и визиты в дом семейства Николаевых.
Хозяйка дома, Шурочка Николаева, очень симпатична Юрию. Но однажды случилось так, что интеллигентный юноша вступает в конфликт с ее мужем, и эта ссора приводит к дуэли, в ходе которой главный герой получает смертельное ранение и погибает.
Назанский
Назанский – один из ярких второстепенных персонажей повести Александра Куприна «Поединок»; офицер-философ, который смело высказывает свои рассуждения о жизни. Несмотря на его доброту и порядочность, этот герой не находит применения своим силам и талантам. В основном, автор описывает его рассуждения об устройстве армии, о добре и зле, о высшей справедливости.
Полное имя персонажа — Василий Нилыч Назанский. Он часто злоупотребляет алкоголем, отчего Шурочка его в свое время отвергла. Николаев ненавидит поручика и видит в его рассуждениях о любви сплошное притворство. Однако, как оказалось ближе к концу произведения у этого героя гораздо чище душа. Узнав о грядущем поединке Николаева с Ромашовым, он пытается отговорить последнего от опрометчивого поступка. Он говорит другу, что жизнь явление удивительное и она стоит того, чтобы не стреляться.
Однако после визита Шурочки Ромашов ради нее соглашается на дуэль. Что касается внешности Назанского, то автор особенно подчеркивает его искренние голубые глаза, которые способны наполняться слезами от горя или выражать радость от счастья. Ему около 30 лет, а на службу он поступил ровно 10 лет тому назад. По натуре он талантливый, чуткий и великодушный человек. У Назанского прекрасная душа и он благосклонно относится к главному герою повести — подпоручику Г. А. Ромашову.
Осадчий
Осадчий – самый жестокий персонаж из повести А. Куприна «Поединок»; командир роты, который открыто восхищается кровопролитными войнами. В облике этого человека есть что-то от хищного зверя. Он настолько жестоко обходиться со своими солдатами, что ежегодно в его роте происходит, как минимум, по одному самоубийству. Своим подчиненным этот капитан внушает нечеловеческий страх.
В то же время Осадчий способен из любой роты создать такую ячейку, которая выдержит любой экзамен по стойкости и мужеству. Он сторонник палочной дисциплины и спокойно практикует в роте рукоприкладство. Ромашов о нем не лучшего мнения. Он считает этого человека извергом и деспотом. Ближе к концу произведения становится ясно, что повесился один из солдат Осадчего, после чего рота уходит в беспробудное пьянство.
По словам автора, в кровавом бою этот персонаж находит наслаждение. Один запах крови его пьянит. Вот насколько жесток командир Осадчий. Он всегда настаивает на смертельном исходе дуэли. Полумер в его понимании быть не должно.
Второстепенные герои
Петерсон, Раиса Александровна
. Коварная женщина, которая любила совращать молодых офицеров, а когда они от неё уходили, жестоко мстила им. Ромашов также попал в её сети, а когда бросил её, то она начала писать анонимные письма Николаеву, клевеща о связи Ромашова и Шурочки.
Веткин, Павел Павлыч
. Поручик, ротный командир, практически единственный друг Ромашова. Ему было около тридцати трех лет, он был лысый и усатый. Любил выпить, играть в карты, а также поболтать и попеть песни. Был секундантом Ромашова на его дуэли с Николаевым.
Бек-Агамалов.
Поручик, батальонный адъютант, кавказец. Был лихим наездником, умело обращался с шашкой. Однажды чуть не убил женщину в публичном доме. От этого шага его спас Ромашов, после чего, Бек стал относиться к нему с уважением. Был секундантом Ромашова на его дуэли с Николаевым.
Слива.
Ротный командир, капитан. Он был представителем старой школы с муштрой и избиением солдат. В своей жизни не прочитал ни одной книги или газеты.
Хлебников.
Жалкий и забитый человек, случайно попавший в солдаты. Ещё мальчиком он надорвал живот, из-за этого его рост практически остановился. Он был маленького роста и очень слабый. В роте его часто били, отнимали все деньги. Однажды он даже сбежал и хотел то ли покончить жизнь самоубийством, то ли просто убежать. Его случайно встретил Ромашов и вернул в роту, став его покровителем.
Гайнан.
Денщик Ромашова, очень преданный ему человек. Он был черемис, по вере — идолопоклонник.
Шульгович.
Полковник, полковой командир. Он был высокого роста, полный, носил бороду. У него была оплывшая жиром жена, детей не было. По своему любил солдат и офицеров в своём полку.
Лбов.
Подпрапорщик. Он вечно улыбался и знал все анекдоты на свете. Был хорошим гимнастом.
Олизар.
Батальонный адъютант. Был высокого роста, но худой. Возраст — «молодой старик». Имел кличку — граф Олизар.
Лещенко.
Штабс-капитан, постоянно печальный человек. Ему было сорок пять лет, он никогда не пил и не играл в карты в полку. Несмотря на это, он всегда присутствовал на попойках или играх.
Арчаковский
. Поручик. Все его считали карточным шулером, но связываться с ним не хотели, так как он был довольно рослым и сильным. Однажды, он так сильно бил своего денщика, что кровь была даже на потолке. Слыл также остряком.
Диц.
Штабс-капитан, протестант. Был самоуверенным типом, которого перевели из другого полка за какую-то тёмную историю. Хорошо играл в карты и много выигрывал. Все его не любили, но побаивались. По слухам, был любовником Тальман, а также с молоденькой жены дряхлого бригадного командира. Был секундантом Николаева на его дуэли с Ромашовым.
Петерсон.
Капитан, муж Раисы Александровны. Он был худым и лысым, очень любил свою жену. Знал о её романах, но к любовникам относился хорошо. Как только очередной кавалер бросал Раису, он начинал делать против него всякие каверзы по службе.
Федоровский
. Полковой адъютант, поручик, высокий, щеголеватый офицер.
Тальман
. Второстепенный персонаж, капитан, муж Софьи Павловны. Любил играть в карты. Был высокого роста, страдал бронхитом, постоянно кашлял.
Софья Павловна Тальман
. Второстепенный персонаж, жена капитана Тальмана, высокая и толстая женщина, возможная любовница Дица.
Васин
. Поручик. Был секундантом Николаева на его дуэли с Ромашовым.
Михин
. Подпоручик, робкий и застенчивый офицер. Был маленького роста, но умел хорошо бороться. Имел двух незамужних сестер.
Бобетинский
. Поручик, любил говорить по-французски.
Лех.
Батальонный командир, подполковник.
Шаповаленко
. Ефрейтор, любил бить солдат.
Световидов
. Капитан, пьяница, который растратил солдатские деньги.
Шарафутдинов.
Татарин, за которого заступился Ромашов и получил четыре дня ареста.
Онлайн чтение книги Поединок I
Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все чаще и нетерпеливее посматривали на часы. Изучался практически устав гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, тверже знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном: «Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружье, кроме как получу приказание от самого государя императора». Но молодые путались. Они еще не умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в одну, то в другую крайность.
– Хлебников! Дьявол косорукий! – кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. – Я ж тебе учил-учил, дурня! Ты же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного? А, чтоб тебя!.. Отвечай, для чего ты поставлен на пост!
В третьем взводе произошло серьезное замешательство. Молодой солдат Мухамеджинов, татарин, едва понимавший и говоривший по-русски, окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства – и настоящего и воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения и приказания отвечал одним решительным словом:
– З-заколу!
– Да постой… да дурак ты… – уговаривал его унтер-офицер Бобылев. – Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть…
– Заколу! – кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка солдат, обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.
Ротный командир, капитан Слива, пошел разбирать дело. Пока он плелся вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца, младшие офицеры сошлись вместе поболтать и покурить. Их было трое: поручик Веткин – лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка с лукаво-ласково-глупыми глазами и с вечной улыбкой на толстых наивных губах, – весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.
– Свинство, – сказал Веткин, взглянув на свои мельхиоровые часы и сердито щелкнув крышкой. – Какого черта он держит до сих пор роту? Эфиоп!
– А вы бы ему это объяснили, Павел Павлыч, – посоветовал с хитрым лицом Лбов.
– Черта с два. Подите, объясняйте сами. Главное – что? Главное – ведь это все напрасно. Всегда они перед смотрами горячку порют. И всегда переборщат. Задергают солдата, замучат, затуркают, а на смотру он будет стоять, как пень. Знаете известный случай, как два ротных командира поспорили, чей солдат больше съест хлеба? Выбрали они оба жесточайших обжор. Пари было большое – что-то около ста рублей. Вот один солдат съел семь фунтов и отвалился, больше не может. Ротный сейчас на фельдфебеля: «Ты что же, такой, разэтакий, подвел меня?» А фельдфебель только лазами лупает: «Так что не могу знать, вашескородие, что с ним случилось. Утром делали репетицию – восемь фунтов стрескал в один присест…» Так вот и наши… Репетят без толку, а на смотру сядут в калошу.
– Вчера… – Лбов вдруг прыснул от смеха. – Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор идет такая музыка?» А он говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».
– Все надоело, Кука! – сказал Веткин и зевнул. – Постойте-ка, кто это едет верхом? Кажется, Бек?
– Да. Бек-Агамалов, – решил зоркий Лбов. – Как красиво сидит.
– Очень красиво, – согласился Ромашов. – По-моему, он лучше всякого кавалериста ездит. О-о-о! Заплясала. Кокетничает Бек.
По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с коротким, по-английски, хвостом. Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими ногами.
– Павел Павлыч, это правда, что он природный черкес? – спросил Ромашов у Веткина.
– Я думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов и за лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите, каков он на лошади!
– Подожди, я ему крикну, – сказал Лбов.
Он приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом, так, чтобы не слышал ротный командир:
– Поручик Агамалов! Бек!
Офицер, ехавший верхом, натянул поводья, остановился на секунду и обернулся вправо. Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись в седле, он заставил ее упругим движением перепрыгнуть через канаву и сдержанным галопом поскакал к офицерам.
Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его, с покатым назад лбом, тонким горбатым носом и решительными, крепкими губами, было мужественно и красиво и еще до сих пор не утратило характерной восточной бледности – одновременно смуглой и матовой.
– Здравствуй, Бек, – сказал Веткин. – Ты перед кем там выфинчивал? Дэвыцы?
Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы…
– Ходили там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания.
– Знаем мы, как вы плохо в шашки играете! – мотнул головой Веткин.
– Послушайте, господа, – заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. – Вы знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире…
– Не ври, фендрик! – сказал Бек-Агамалов.
Он толкнул лошадь шенкелями и сделал вид, что хочет наехать на подпрапорщика.
– Ей-богу же! У всех у них, говорит, не лошади, а какие-то гитары, шкбпы – с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание – знай себе жарит, куда попало, во весь карьер. Забор – так забор, овраг – так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к черту! Лихие ездоки!
– Что слышно нового, Бек? – спросил Веткин.
– Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него так, что на соборной площади было слышно. А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь же была.
– Крепко завинчено! – сказал Веткин с усмешкой – не то иронической, не то поощрительной. – В четвертой роте он вчера, говорят, кричал: «Что вы мне устав в нос тычете? Я – для вас устав, и никаких больше разговоров! Я здесь царь и бог!»
Лбов вдруг опять засмеялся своим мыслям.
– А вот еще, господа, был случай с адъютантом в N-ском полку…
– Заткнитесь, Лбов, – серьезно заметил ему Веткин. – Эко вас прорвало сегодня.
– Есть и еще новость, – продолжал Бек-Агамалов. Он снова повернул лошадь передом ко Лбову и, шутя, стал наезжать на него. Лошадь мотала головой и фыркала, разбрасывая вокруг себя пену. – Есть и еще новость. Командир во всех ротах требует от офицеров рубку чучел. В девятой роте такого холоду нагнал, что ужас. Епифанова закатал под арест за то, что шашка оказалась не отточена… Чего ты трусишь, фендрик! – крикнул вдруг Бек-Агамалов на подпрапорщика. – Привыкай. Сам ведь будешь когда-нибудь адъютантом. Будешь сидеть на лошади, как жареный воробей на блюде.
– Ну ты, азиат!.. Убирайся со своим одром дохлым, – отмахивался Лбов от лошадиной морды. – Ты слыхал, Бек, как в N-ском полку один адъютант купил лошадь из цирка? Выехал на ней на смотр, а она вдруг перед самим командующим войсками начала испанским шагом парадировать. Знаешь, так: ноги вверх и этак с боку на бок. Врезался наконец в головную роту – суматоха, крик, безобразие. А лошадь – никакого внимания, знай себе испанским шагом разделывает. Так Драгомиров сделал рупор – вот так вот – и кричит: «Поручи-ик, тем же аллюром на гауптвахту, на двадцать один день, ма-арш!..»
– Э, пустяки, – сморщился Веткин. – Слушай, Бек, ты нам с этой рубкой действительно сюрприз преподнес. Это значит что же? Совсем свободного времени не останется? Вот и нам вчера эту уроду принесли.
Он показал на середину плаца, где стояло сделанное из сырой глины чучело, представлявшее некоторое подобие человеческой фигуры, только без рук и без ног.
– Что же вы? Рубили? – спросил с любопытством Бек-Агамалов. – Ромашов, вы не пробовали?
– Нет еще.
– Тоже! Стану я ерундой заниматься, – заворчал Веткин. – Когда это у меня время, чтобы рубить? С девяти утра до шести вечера только и знаешь, что торчишь здесь. Едва успеешь пожрать и водки выпить. Я им, слава Богу, не мальчик дался…
– Чудак. Да ведь надо же офицеру уметь владеть шашкой.
– Зачем это, спрашивается? На войне? При теперешнем огнестрельном оружии тебя и на сто шагов не подпустят. На кой мне черт твоя шашка? Я не кавалерист. А понадобится, я уж лучше возьму ружье да прикладом – бац-бац по башкам. Это вернее.
– Ну, хорошо, а в мирное время? Мало ли сколько может быть случаев. Бунт, возмущение там или что…
– Так что же? При чем же здесь опять-таки шашка? Не буду же я заниматься черной работой, сечь людям головы. Ро-ота, пли! – и дело в шляпе…
Бек-Агамалов сделал недовольное лицо.
– Э, ты все глупишь, Павел Павлыч. Нет, ты отвечай серьезно. Вот идешь ты где-нибудь на гулянье или в театре, или, положим, тебя в ресторане оскорбил какой-нибудь шпак… возьмем крайность – даст тебе какой-нибудь штатский пощечину. Ты что же будешь делать?
Веткин поднял кверху плечи и презрительно поджал губы.
– Н-ну! Во-первых, меня никакой шпак не ударит, потому что бьют только того, кто боится, что его побьют. А во-вторых… ну что же я сделаю? Бацну в него из револьвера.
– А если револьвер дома остался? – спросил Лбов.
– Ну, черт… ну, съезжу за ним… Вот глупости. Был же случай, что оскорбили одного корнета в кафешантане. И он съездил домой на извозчике, привез револьвер и ухлопал двух каких-то рябчиков. И все!..
Бек-Агамалов с досадой покачал головой.
– Знаю. Слышал. Однако суд признал, что он действовал с заранее обдуманным намерением, и приговорил его. Что же тут хорошего? Нет, уж я, если бы меня кто оскорбил или ударил…
Он не договорил, но так крепко сжал в кулак свою маленькую руку, державшую поводья, что она задрожала. Лбов вдруг затрясся от смеха и прыснул.
– Опять! – строго заметил Веткин.
– Господа… пожалуйста… Ха-ха-ха! В М-ском полку был случай. Подпрапорщик Краузе в Благородном собрании сделал скандал. Тогда буфетчик схватил его за погон и почти оторвал. Тогда Краузе вынул револьвер – рраз ему в голову! На месте! Тут ему еще какой-то адвокатишка подвернулся, он и его бах! Ну, понятно, все разбежались. А тогда Краузе спокойно пошел себе в лагерь, на переднюю линейку, к знамени. Часовой окрикивает: «Кто идет?» – «Подпрапорщик Краузе, умереть под знаменем!» Лег и прострелил себе руку. Потом суд его оправдал.
– Молодчина! – сказал Бек-Агамалов.
Начался обычный, любимый молодыми офицерами разговор о случаях неожиданных кровавых расправ на месте и о том, как эти случаи проходили почти всегда безнаказанно. В одном маленьком городишке безусый пьяный корнет врубился с шашкой в толпу евреев, у которых он предварительно «разнес пасхальную кучку». В Киеве пехотный подпоручик зарубил в танцевальном зале студента насмерть за то, что тот толкнул его локтем у буфета. В каком-то большом городе – не то в Москве, не то в Петербурге – офицер застрелил, «как собаку», штатского, который в ресторане сделал ему замечание, что порядочные люди к незнакомым дамам не пристают.
Ромашов, который до сих пор молчал, вдруг, краснея от замешательства, без надобности поправляя очки и откашливаясь, вмешался в разговор:
– А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не считаю… да… Но если штатский… как бы это сказать?.. Да… Ну, если он порядочный человек, дворянин и так далее… зачем же я буду на него, безоружного, нападать с шашкой? Отчего же я не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки же мы люди культурные, так сказать…
– Э, чепуху вы говорите, Ромашов, – перебил его Веткин. – Вы потребуете удовлетворения, а он скажет: «Нет… э-э-э… я, знаете ли, вээбще… э-э… не признаю дуэли. Я противник кровопролития… И кроме того, э-э… у нас есть мировой судья…» Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.
Бек-Агамалов широко улыбнулся своей сияющей улыбкой.
– Что? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю: учись рубке. У нас на Кавказе все с детства учатся. На прутьях, на бараньих тушах, на воде…
– А на людях? – вставил Лбов.
– И на людях, – спокойно ответил Бек-Агамалов. – Да еще как рубят! Одним ударом рассекают человека от плеча к бедру, наискось. Вот это удар! А то что и мараться.
– А ты, Бек, можешь так?
Бек-Агамалов вздохнул с сожалением:
– Нет, не могу… Барашка молодого пополам пересеку… пробовал даже телячью тушу… а человека, пожалуй, нет… не разрублю. Голову снесу к черту, это я знаю, а так, чтобы наискось… нет. Мой отец это делал легко…
– А ну-ка, господа, пойдемте попробуем, – сказал Лбов молящим тоном, с загоревшимися глазами. – Бек, милочка, пожалуйста, пойдем…
Офицеры подошли к глиняному чучелу. Первым рубил Веткин. Придав озверелое выражение своему доброму, простоватому лицу, он изо всей силы, с большим, неловким размахом, ударил по глине. В то же время он невольно издал горлом тот характерный звук – хрясь! – который делают мясники, когда рубят говядину. Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом вывязил его оттуда!
– Плохо! – заметил, покачав головой, Бек-Агамалов. – Вы, Ромашов…
Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил рукой очки. Он был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел даже в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно выставил вперед левую руку.
– Руку! – крикнул Бек-Агамалов.
Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка черкнул по глине. Ожидавший большего сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся. Лезвие шашки, ударившись об его вытянутую вперед руку, сорвало лоскуток кожи у основания указательного пальца. Брызнула кровь.
– Эх! Вот видите, – воскликнул сердито Бек-Агамалов, слезая с лошади. – Так и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с оружием! Да ничего, пустяки, завяжите платком потуже. Институтка. Подержи коня, фендрик. Вот, смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а вот здесь, в сгибе кисти. – Он сделал несколько быстрых кругообразных движений кистью правой руки, и клинок шашки превратился над его головой в один сплошной сверкающий круг. – Теперь глядите: левую руку я убираю назад, за спину. Когда вы наносите удар, то не бейте и не рубите предмет, а режьте его, как бы пилите, отдергивайте шашку назад… Понимаете? И притом помните твердо: плоскость шашки должна быть непременно наклонна к плоскости удара, непременно. От этого угол становится острее. Вот, смотрите.
Бек-Агамалов отошел на два шага от глиняного болвана, впился в него острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе, страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар. Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отреза была гладка, точно отполированная.
– Ах, черт! Вот это удар! – воскликнул восхищенный Лбов. – Бек, голубчик, пожалуйста, еще раз.
– А ну-ка, Бек, еще, – попросил Веткин.
Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект, улыбаясь, вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко раскрытыми злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
– Это что? Это разве рубка? – говорил он с напускным пренебрежением. – Моему отцу, на Кавказе, было шестьдесят лет, а он лошади перерубал шею. Пополам! Надо, дети мои, постоянно упражняться. У нас вот как делают: поставят ивовый прут в тиски и рубят, или воду пустят сверху тоненькой струйкой и рубят. Если нет брызгов, значит, удар был верный. Ну, Лбов, теперь ты.
К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев.
– Ваше благородие… Командир полка едут!
– Сми-ирррна! – закричал протяжно, строго и возбужденно капитан Слива с другого конца площади.
Офицеры торопливо разошлись по своим взводам.
Большая неуклюжая коляска медленно съехала с шоссе на плац и остановилась. Из нее с одной стороны тяжело вылез, наклонив весь кузов набок, полковой командир, а с другой легко соскочил на землю полковой адъютант, поручик Федоровский – высокий, щеголеватый офицер.
– Здорово, шестая! – послышался густой, спокойный голос полковника.
Солдаты громко и нестройно закричали с разных углов плаца:
– Здравия желаем, ваш-о-о-о!
Офицеры приложили руки к козырькам фуражек.
– Прошу продолжать занятия, – сказал командир полка и подошел к ближайшему взводу.
Полковник Шульгович был сильно не в духе. Он обходил взводы, предлагал солдатам вопросы из гарнизонной службы и время от времени ругался матерными словами с той особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща старым фронтовым служакам. Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его старчески бледных, выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него, не моргая, едва дыша, вытягиваясь в ужасе всем телом. Полковник был огромный, тучный, осанистый старик. Его мясистое лицо, очень широкое в скулах, суживалось вверх, ко лбу, а внизу переходило в густую серебряную бороду заступом и таким образом имело форму большого, тяжелого ромба. Брови были седые, лохматые, грозные. Говорил он почти не повышая тона, но каждый звук его необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса – голоса, которым он, кстати сказать, сделал всю свою служебную карьеру, – был ясно слышен в самых дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.
– Ты кто такой? – отрывисто спросил полковник, внезапно остановившись перед молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора.
– Рядовой шестой роты Шарафутдинов, ваша высокоблагородия! – старательно, хрипло крикнул татарин.
– Дурак! Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?
Солдат, растерявшись от окрика и сердитого командирского вида, молчал и только моргал веками.
– Н-ну? – возвысил голос Шульгович.
– Который лицо часовой… неприкосновенно… – залепетал наобум татарин. – Не могу знать, ваша высокоблагородия, – закончил он вдруг тихо и решительно.
Полное лицо командира покраснело густым кирпичным старческим румянцем, а его кустистые брови гневно сдвинулись. Он обернулся вокруг себя и резко спросил:
– Кто здесь младший офицер?
Ромашов выдвинулся вперед и приложил руку к фуражке.
– Я, господин полковник.
– А-а! Подпоручик Ромашов. Хорошо вы, должно быть, занимаетесь с людьми. Колени вместе! – гаркнул Шульгович, выкатывая глаза. – Как стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать перед начальством при исполнении служебных обязанностей… Ты, собачья душа, – повернулся Шульгович к Шарафутдинову, – кто у тебя полковой командир?
– Не могу знать, – ответил с унынием, но поспешно и твердо татарин.
– У!….. Я тебя спрашиваю, кто твой командир полка? Кто – я? Понимаешь, я, я, я, я, я!.. – И Шульгович несколько раз изо всей силы ударил себя ладонью по груди.
– Не могу знать…
– …… – … – выругался полковник длинной, в двадцать слов, запутанной и циничной фразой. – Капитан Слива, извольте сейчас же поставить этого сукина сына под ружье с полной выкладкой. Пусть сгниет, каналья, под ружьем. Вы, подпоручик, больше о бабьих хвостах думаете, чем о службе-с. Вальсы танцуете? Поль де Коков читаете?.. Что же это – солдат, по-вашему? – ткнул он пальцем в губы Шарафутдинову. – Это – срам, позор, омерзение, а не солдат. Фамилию своего полкового командира не знает… У-д-дивляюсь вам, подпоручик!..
Ромашов глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как у него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами… И вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо:
– Это – татарин, господин полковник. Он ничего не понимает по-русски, и кроме того…
У Шульговича мгновенно побледнело лицо, запрыгали дряблые щеки и глаза сделались совсем пустыми и страшными.
– Что?! – заревел он таким неестественно оглушительным голосом, что еврейские мальчишки, сидевшие около шоссе на заборе, посыпались, как воробьи, в разные стороны. – Что? Разговаривать? Ма-ал-чать! Молокосос, прапорщик позволяет себе… Поручик Федоровский, объявите в сегодняшнем приказе о том, что я подвергаю подпоручика Ромашова домашнему аресту на четверо суток за непонимание воинской дисциплины. А капитану Сливе объявляю строгий выговор за то, что не умеет внушить своим младшим офицерам настоящих понятий о служебном долге.
Адъютант с почтительным и бесстрастным видом отдал честь. Слива, сгорбившись, стоял с деревянным, ничего не выражающим лицом и все время держал трясущуюся руку у козырька фуражки.
– Стыдно вам-с, капитан Слива-с, – ворчал Шульгович, постепенно успокаиваясь. – Один из лучших офицеров в полку, старый служака – и так распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения. Нечего с ними стесняться. Не барышни, не размокнут…
Он круто повернулся и, в сопровождении адъютанта, пошел к коляске. И пока он садился, пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданием ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая тишина.
– Эх, ба-тень-ка! – с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. – Дернуло вас разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж Бог убил. Теперь вот мне из-за вас в приказе выговор. И на кой мне черт вас в роту прислали? Нужны вы мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не…
Он не договорил, устало махнул рукой и, повернувшись спиной к молодому офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой, в свою грязную, старческую холостую квартиру. Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого во всем мире остались только две привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам – «до подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.
И так как у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о самом себе в третьем лице, словами шаблонных романов, то и теперь он произнес внутренно:
«Его добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти…»
🗹Лучшие в городе реальные феи проститутки Пермь, страстные и желанные, они такие заботливые и чуткие, что у тебя будет сегодня классный секс. Они ждут твоего звонка. Женственные и притягательные, милые и воспитанные, ухоженные и сексуальные, реальные феи проститутки Пермь, встречаются с мужчинами для приятного отдыха. Ознакомьтесь с элитными куртизанками, оказывающими эскорт – услуги в городе.
