Анализ дуэли Печорина и Грушницкого, причины дуэли

«Княжна Мэри», глава произведения Лермонтова «Герой нашего времени», повествует нам о суетных человеческих страстях, бессердечии, безответственности, наконец — безнравственности современного автору общества.

Главный герой произведения – человек, наделенный острым умом и внутренним благородством, употребил их на ничтожные развлечения, назвать которые невинными язык не поворачивается. Сам он смотрит «на страдания и радости других… как на пищу, поддерживающую мои душевные силы». Во многом благодаря этому «энергетическому вампиризму» и состоялась дуэль Печорина и Грушницкого. Анализ эпизода, равно как и всех предшествующих событий, позволяет прийти именно к такому выводу.

Характер Грушницкого

Динамика развития отношений этих персонажей – одна из основных в повести. Автор демонстрирует читателю короткий путь от неприязни к ненависти, от глупости к подлости, от самовлюбленности к агрессии. Прежде чем начинать анализ дуэли Печорина и Грушницкого, необходимо понять, что же заставило молодых людей взять в руки оружие.

Итак, в Пятигорске, на водах, встречаются два человека. Они недолюбливают друг друга, но при этом поддерживают приятельские отношения. Печорин Грушницкого презирает. По его мнению, тот глуп, напыщен, мало способен на искреннее чувство. Вся жизнь молодого юнкера – притворство, даже солдатская шинель, которую он носит, следуя новой кавказской моде, ничего не значит, ведь скоро молодой человек будет произведен в офицеры.

Краткая характеристика героев

Итак, Печорин Григорий Александрович – центральная ось романа, которая держит на себе весь сюжет. Он — личность неординарная, горделивая, самолюбивая, и в то же время мы видим его как потерявшегося человека, человека без цели и места в мире. Задача жизни героя – понять, кто он есть и зачем существует.
Грушницкий – это человек с пылкой душой, но со слабым и трусливым характером. Он способен на красивую речь, чтобы покорить дам, готов размахивать шашкой в сражении. Но не это делает его слабым. Наш герой слаб из-за того, что не умеет признавать свою неправоту. Он — некая ущемлённая личность, которая старается прикрыть свою слабину фарсом и обольщением.

Личность Печорина

Всем, что тщится продемонстрировать Грушницкий, обладает Печорин. И разочарованностью в жизни, и богатым прошлым, и властью над женским сердцем. В принципе, анализ дуэли Печорина и Грушницкогои впрямь следует начинать с характеристики противников.

Положительного героя в этом произведении нет, хотя персонаж, от имени которого ведется повествование, все-таки выглядит предпочтительнее. Печорин, по крайней мере, бесспорно, умен и способен не лгать хотя бы самому себе. А это качество вообще довольно редко в людях.

Привычка главного героя постоянно препарировать собственные чувства, возможно, где-то сыграла с ним злую шутку. Он и сам признается, что личность его раздваивается: один Печорин живет, другой – пристально за ним наблюдает. Надо сказать, что с этой задачей он справляется на «отлично», не щадя свое «альтер-эго» ни капельки. Ничего удивительного, что и окружающие становятся объектом столь же недоброжелательного внимания.

В каждом человеке Печорин видит слабости и пороки – и не может найти в себе ни силы, ни желания их простить.

Смысл эпизода и его роль в романе

Очевидно, автор добавил этот фрагмент не просто так. В нем он наиболее полно отражает характер Печорина. Основной особенностью произведения и его новаторством является психологизм (детальное описание внутреннего мира героев и их чувств через обстановку, жесты и внешность, интерьер дома и т.д.), поэтому Лермонтову было очень важно раскрыть душу Григория Александровича. Данной цели подчиняются все персонажи и события. Поединок — не исключение.

Как же дуэль раскрыла характер героя? Она показала его хладнокровие и равнодушное отношение к окружению. Даже за честь Мери он вступается потому, что охраняет свои скелеты в шкафу, а именно роман с замужней гостьей Лиговских. Григорий оказался на их территории в поздний час на глазах у Грушницкого, но не потому, что шел к Мери. Он покидал покои Веры. Поединок стал отличным средством избавления от ненужных догадок, которые могли бы поставить на кон репутацию самого Печорина. Значит, его можно назвать расчетливым эгоистом и лицемером, ведь он заботится лишь о внешнем соблюдении приличий. Также героя можно охарактеризовать такими качествами, как мстительность и жестокость. Он убил человека за то, что тот попытался его обмануть и не признал этого. Об этом поступке он ни капли не сожалел.

Таким образом, сцена дуэли завершает тот портрет, который автор набросал в других главах. В последующих описаниях он лишь набросает последние штрихи.

Автор: Ксения Митрошина
Интересно? Сохрани у себя на стенке!

Иллюзорная любовь

Но вернемся к повести, ключом к которой является анализ дуэли Печорина и Грушницкого: краткое содержание их размолвки в вполне способно доказать, что причиной стала не столько женщина, сколько особенности характера героев.

Молодой юнкер принимается ухаживать за московской княжной. Поводом служит ее трогательное участие к раненому солдату (ведь Грушницкий красуется в шинели) – девушка подает ему уроненный стакан.

Незначительного события достаточно, чтобы романтический герой бросился упоенно играть роль безумно влюбленного. Наблюдение за ним забавляет Печорина – Грушницкий напрочь лишен как чувства меры, так и способности к самокритике. Юноше не только кажется, что он во власти искреннего чувства – он тут же убеждает себя в его взаимности и предъявляет на постороннюю, в сущности, женщину свои несуществующие права.

«Настоящую нежность не спутаешь…»

Последующий анализ дуэли Печорина и Грушницкого ясно показывают, как мало в сердце молодого юнкера любви и как много – уязвленного самолюбия. Ведь он, не колеблясь, возводит клевету на свою возлюбленную, стремясь очернить ее имя – а ведь княжна Мэри не сделала ему ничего плохого. Склонный преувеличивать все на свете, Грушницкий интерпретировал ее невинный интерес и расположение как любовь. Но разве девушка в этом виновата?

Причиной потери интереса к Грушницкому стал в том числе и Печорин, который отчасти от скуки, отчасти назло т.н. приятелю, добивается от молоденькой княжны большого чувства. Он умен, образован, интересен как собеседник. Ему тем более легко, что сам он хладнокровен – а значит, вероятность совершения ошибки невелика. Пользуясь знанием женской природы, Печорин становится причиной бессонных ночей и глубокой печали ни в чем неповинного существа.

Безответственность и порок

В этом смысле главный герой повести не вызывает сочувствия – по крайней мере в женской части аудитории. Он повел себя не лучшим образом и с княжной Мэри, и со своей давней любовью Верой, и даже с ее мужем. Такое поведение тем более непростительно, что благородство вовсе не чуждо герою: анализ дуэли Печорина и Грушницкого не противоречит этой версии.

События повести начинают нестись вскачь после того, как молодой юнкер окончательно уверяется в том, что соперник оказался удачливее. Он ничем не гнушается, чтобы лишить княжну Мэри общества Печорина – и делает большую ошибку. Грушницкий не может предложить ничего взамен: разговор его скучен и однообразен, сам он – смешон. Сообразительная Мэри быстро разочаровывается в своем кавалере, чем приводит того в бешенство.

Формально именно благодаря этой неудачной страсти и состоялась дуэль Печорина и Грушницкого. Анализ поведения обоих персонажей заставляет отдать должное главному герою повести. Ему, по крайней мере, нельзя предъявить обвинение в трусости и подлости.

Повод

Печорин, уже зная о намерении подшутить над ним во время дуэли с Грушницким, не дожидается того, что его бывший друг вызовет его на поединок. Центральный персонаж романа «Герой нашего времени» делает это сам. В тот момент, когда Грушницкий распускает в обществе слух о том, что Печорин был ночным посетителем княжны Мери, главный герой произведения находится прямо напротив своего соперника. Печорин просит клеветника отказаться от своих слов и, убедившись, что Грушницкий не будет этого делать, вызывает его на дуэль.

Его величество Случай

Не оказаться посмешищем Печорину помог случай: молодой офицер случайно становится тайным свидетелем постыдного договора между Грушницким и его новым приятелем, драгунским капитаном. Эта личность весьма интересна и выступает в повести своеобразным демоном-подстрекателем, что подтверждает анализ дуэли Печорина и Грушницкого. По плану негодяя (с которым, впрочем, юный офицер согласился), условия поединка должны были заставить ненавистного «любимца судьбы» проявить трусость. Поставить противников на шести шагах, выдать им незаряженные пистолеты и тешиться испугом жертвы – таков был изначальный замысел «шайки Грушницкого».

После инцидента в саду, когда главный герой был замечен возле балкона княжны (а на самом деле, возвращаясь со свидания с замужней Верой), планы драгунского капитана изменились. Причиной стал удар, который Печорин нанес ему в темноте. Взбешенный, негодяй вознамерился погубить обидчика, используя в низких целях своего молодого приятеля. Теперь анализ дуэли Печорина и Грушницкого, причины которой, в сущности, заключаются в праздности и неважных душевных качествах участников, приобретает еще больше пищи для размышлений: незадачливый претендент на сердце княжны Мэри соглашается на то, чтобы поединок состоялся на других условиях. Решено зарядить только один пистолет — пусть даже это будет хладнокровное убийство.

Испытание на прочность

Все эти тайные планы становятся известны главному герою: анализ дуэли Печорина и Грушницкого, кратко говоря, дает повод думать, что главный персонаж повести также ищет повод убить вчерашнего приятеля. Только прежде хочет окончательно удостовериться в низости врага, чтобы «дать себе полное право не щадить его».

Уже в ходе подготовки к поединку Печорин меняет его условия на еще более суровые. Теперь каждый из дуэлянтов должен ждать выстрела у самого края горной площадки – тогда практически любая рана будет смертельной, поскольку пораженный пулей противник непременно упадет на острые камни. Печорин терпеливо ждет выстрела колеблющегося Грушницкого – и только после того, как пуля оцарапала ногу, велит зарядить свой пистолет.

Цена забавы

Молодой человек, проявивший себя не лучшим образом, не сопротивляется и даже дает справедливую оценку собственным действиям, отвечая на предложение противника помириться: «я себя презираю, а вас ненавижу… нам на земле вдвоем нету места».

Только теперь, добившись желаемого, Печорин стреляет. Когда дым рассеивается, все видят, что край площадки пуст, а верный образу циника победитель дает своеобразную оценку происшедшему: finita la comedia, ошеломив даже собственного секунданта.

Так заканчивается дуэль Печорина и Грушницкого. Анализ чувств главного героя подсказывает читателю, что происшедшее вовсе не принесло ему наслаждения – на сердце у него тяжело.

Развязку вряд ли можно считать счастливой: погиб Грушницкий, разрушена жизнь Веры, которая в безумии беспокойства за возлюбленного призналась мужу в измене, разбито сердце молоденькой княжны. Нужно признать, что Печорин развлекся на славу…

…Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..

Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.

Отрывок взят из повести М. Ю. Лермонтова «Княжна Мери» (см. её полный текст и краткое содержание). Читайте также статьи: Характеристика Печорина, Внешность Печорина, Образ Печорина.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..

Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.

– Отчего вы так печальны, доктор? – сказал я ему. – Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, – и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений… Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?

Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

Лермонтов. Княжна Мери. Художественный фильм, 1955

Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, – мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.

Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.

– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.

– Нет.

– А если будете убиты?..

– Наследники отыщутся сами.

– Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..

Я покачал головой.

– Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..

– Хотите ли, доктор, – отвечал я ему, – чтоб я раскрыл вам мою душу?.. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..

Мы пустились рысью.

У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.

– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят.

Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.

– Мне кажется, – сказал он, – что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.

– Я готов, – сказал я.

Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.

– Объясните ваши условия, – сказал он, – и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…

– Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…

– Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?..

– Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..

– Мы будем стреляться…

Я пожал плечами.

– Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.

– Я желаю, чтобы это были вы…

– А я так уверен в противном…

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.

Ко мне подошел доктор.

– Послушайте, – сказал он с явным беспокойством, – вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…

– Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите… Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться…

– Господа, это становится скучно! – сказал я им громко, – драться так драться; вы имели время вчера наговориться…

– Мы готовы, – отвечал капитан. – Становитесь, господа!.. Доктор, извольте отмерить шесть шагов…

– Становитесь! – повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.

– Позвольте! – сказал я, – еще одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

– Совершенно согласны.

– Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.

– Пожалуй! – сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! – сказал он Грушницкому довольно громко, – ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»

Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с доктором.

– Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.

Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

– Берегитесь! – закричал я ему, – не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря![1]

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?

– Бросьте жребий, доктор! – сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

– Решетка! – закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.

– Орел! – сказал я.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

– Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь – даю вам честное слово.

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.

– Пора! – шепнул мне доктор, дергая за рукав, – если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…

– Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, – вы все испортите; вы мне дали слово не мешать… Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…

Он посмотрел на меня с удивлением.

– О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь…

Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.

Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.

– Не могу, – сказал он глухим голосом.

– Трус! – отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.

– Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! – сказал капитан, – теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! – Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. – Не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, – все вздор на свете!.. Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка!

После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.

Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.

– Я вам советую перед смертью помолиться богу, – сказал я ему тогда.

– Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас прошу: стреляйте скорее.

– И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

– Господин Печорин! – закричал драгунский капитан, – вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят.

– Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад.

Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:

– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!

– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… это не моя вина! – А вы не имеете права перезаряжать… никакого права… это совершенно против правил; я не позволю…

– Хорошо! – сказал я капитану, – если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях… Он замялся.

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы.

Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть.

Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.

– Дурак же ты, братец, – сказал он, – пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем… Поделом же тебе! околевай себе, как муха… – Он отвернулся и, отходя, пробормотал: – А все-таки это совершенно против правил.

– Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; – вспомни – мы были когда-то друзьями…

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…

Я выстрелил…

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.

Все в один голос вскрикнули.

– Finita la comedia![2] – сказал я доктору.

Он не отвечал и с ужасом отвернулся.

Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.

Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза… Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели…

[1] По преданию, Юлий Цезарь споткнулся на пути в сенат прямо перед тем, как был убит там.

[2] Комедия окончена! (итал.) – Ред.

🗹