Глава 1: Встреча отца с сыновьями
Тарас Бульба встретил сыновей, вернувшихся из киевской бурсы домой, насмешками и издевками. Он смеялся над их длинной «поповской» одеждой. Тогда старший сын, Остап, стал драться с отцом, так как никому не спускал обиды. Младший сын стоял и смотрел, пока не подоспела с объятиями и причитаниями худощавая старуха-мать. Тарас кончил драку и похвалил сына: отличный казак выйдет из такого молодца! Но одежду и саму идею обучения в бурсе старый Тарас недолюбливал все равно. Только на Запорожской сети, среди боевых товарищей, можно познать настоящую жизнь, а науки только время занимают. Он объявил, что его дети поедут на Сечь, и, несмотря на упреки и жалобы матери, сказал, что казак родился не для бабьей «нежбы», а для ратного поля и доброго коня.
Бульба жил зажиточно: по стенам висело оружие, было много иноземной посуды, а по дому помогали две служанки. На приезд сыновей он закатил пир и позвал много гостей. За столом хозяин налегал на спиртное и обильно поил сыновей. Но за его обхождением скрывалась хитрость.
«Вишь, какой батька! — подумал про себя старший сын, Остап. — Все, старая собака, знает, а еще и прикидывается».
Тарас любил быть душой компании и складно говорил. То ли хмель ударил ему в голову, то ли он давно это решил, но задумал Бульба поехать с сыновьями на Сечь и объявил, что едут завтра. Мать заплакала, но смолчала: она знала, как упрям ее муж. Автор делает вывод, что такой сильный и непреклонный характер, как у Тараса, мог сложиться лишь в 15 веке, когда весь юг Руси был ослаблен набегами татар и брошен князьями на произвол судьбы. Тогда там сформировалось новое славянское братство — казачество, ставшее мощной преградой, отделявшей Европу от азиатских кочевников. Эти люди в мирное время были обычными ремесленникам, но стоило возникнуть опасности, они все бросали свои дела и семьи и являлись на фронт в полном вооружении. Все они ради казачей славы готовы были положить буйны головы. Формально казаки принадлежали к Польше, но король видел выгоду в их автономии на границе: они принимали на себя удар татар. Поэтому казаков никто не трогал и ни к чему не принуждал.
Сам Бульба был защитником православной культуры и казачьего быта. Он презирал польскую роскошь и саму их власть, хоть и имел важный чин — полковник. Несмотря на преклонный возраст, он не раз ввязывался в драку против «нехристи» и тех, кто, по его мнению, не уважал православную веру. Поэтому он решился ехать на Сечь с сынами и вспомнить удалую молодость. Его жена, напротив, была жалкой и преждевременно увядшей женщиной. Она видела от мужа оскорбления и побои, как и все казачки. Поэтому все ее чувство было заключено в двух сыновьях, которых она любила больше всего на свете. Она не спала всю ночь, чтобы наглядеться на детей. На утро она, рыдая, благословила их и приникла к седлу Андрия (он с большей нежностью смотрел на нее). Ее насильно увели, но она повторно догнала сыновей и обняла напоследок. Оба молодца ехали, понурив голову и сдерживая слезы.
Тарас Бульба (Гоголь Н. В., 1835)
VI
Андрий едва двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба.
— Скоро нам будет видно, — сказала проводница, — мы подходим к месту, где поставила я светильник.
И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться. Они достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня; по крайней мере, к стене был приставлен узенький столик в виде алтарного престола, и над ним виден был почти совершенно изгладившийся, полинявший образ католической мадонны. Небольшая серебряная лампадка, перед ним висевшая, чуть-чуть озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на цепочках щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его, она зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они, идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою картины Жерардо della notte. Свежее, кипящее здоровьем и юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире, так что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством рассматривал сии земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры. Так же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда была совершенная вода. Андрий должен был часто останавливаться, чтобы дать отдохнуть своей спутнице, которой усталость возобновлялась беспрестанно. Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел только боль в желудке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по нескольку минут на одном месте.
Наконец перед ними показалась маленькая железная дверь. «Ну, слава богу, мы пришли», — сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы постучать, — и не имела сил. Андрий ударил вместо нее сильно в дверь; раздался гул, показавший, что за дверью был большой простор. Гул этот изменялся, встретив, как казалось, высокие своды. Через минуты две загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лестнице. Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде католического монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших с ними бесчеловечней, чем с жидами. Монах тоже несколько отступил назад, увидев запорожского козака, но слово, невнятно произнесенное татаркою, его успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь, ввел их по лестнице вверх, и они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви. У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина [Клирошанин – церковнослужитель, поющий в церковном хоре (на клиросе).] в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих. И долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке.
В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. «Пора!» — сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на небе: все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную фигуру, была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики, показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть, только назад рынок съестных припасов. Улица, которых тогда не мостили, была просто засохшая груда грязи. Площадь обступали кругом небольшие каменные и глиняные, в один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю их высоту, косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, как вообще строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно высокими крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной стороне, почти близ церкви, выше других возносилось совершенно отличное от прочих здание, вероятно, городовой магистрат или какое-нибудь правительственное место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен был в две арки бельведер, где стоял часовой; большой часовой циферблат вделан был в крышу. Площадь казалась мертвою, но Андрию почудилось какое-то слабое стенание. Рассматривая, он заметил на другой стороне ее группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле. Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть. На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: «Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода. Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы. У ворот одного дома сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слышала и не видела ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же месте. С крыши другого дома висело вниз на веревочной петле вытянувшееся, иссохшее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий голода и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой.
При виде сих поражающих свидетельств голода Андрий не вытерпел не спросить татарку:
— Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить [Пробавить – поддержать.] жизнь? Если человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями, которые запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.
— Все переели, — сказала татарка, — всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не водилось никаких запасов, все привозилось из деревень.
— Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить город?
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому.
Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось, строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из красивых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в высоко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из небольших арок, образовавших галерею; между ними видны были решетки с гербами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и, казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем на живые существа. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лестнице. На верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в первую комнату, довольно просторную, служившую приемною или просто переднею. Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев. Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных, почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных украшений, но татарка дернула его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, которую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила дверь в другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошною косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была не она, не та, которую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде. Тогда было в ней что-то неконченное, недовершенное, теперь это было произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная девушка; эта была красавица — женщина во всей развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились в его памяти, — ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
— Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, — сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. — Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, — выговорить его так же горячо, как оно было на душе, — и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия — и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
— А мать? Ты отнесла ей?
— Она спит.
— А отцу?
— Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:
— Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
— Царица! — вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. — Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, — я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, — я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских — мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, — все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом… И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
— Скажи мне одно слово! — сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась неподвижна.
— Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
— Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившая меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты палач мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим: лучших дворян изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня, и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что все это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя, и тебя — прости мое прегрешение, — Святая Божья Матерь!
И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от печально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по тихо пламеневшим щекам ее, — все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице сем!»
— Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, — говорил Андрий, — чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моим рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же выйдет уже так и ничем — ни силой, ни молитвой, ни мужеством — нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.
— Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, — говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, — знаю и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.
— А что мне отец, товарищи и отчизна! — сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, [Осокорь – серебристый тополь.] стан свой. — Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! — повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого. — Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала. В это время раздались на улице неясные крики, сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он не слышал их. Он слышал только, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.
В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.
— Спасены, спасены! — кричала она, не помня себя. — Наши вошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.
И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына.
Глава 2: Описание братьев
По дороге Тарас вспоминал о молодости и грезил о встрече с товарищами.
Автор отвлекся на описание его сыновей. Они в 20 лет были отданы в бурсу. Сановники делали это по обычаю, но реальных знаний в академии не давали. Все науки были далеки от опыта и совершенно неприменимы в жизни. Кроме того, учеников часто наказывали голодом и побоями. Поэтому Остап отчаянно бунтовал против бурсы, сбегал, закапывал букварь в землю, но отец пригрозил ему монастырским заточением, и сын стал одним из лучших учеников. Он редко был лидером, но зато его честность, смелость и порядочность были известны всем. Остап стремился к подвигам и военной жизни, поэтому с детства привык не выдавать товарищей и держать боевое братство.
Он имел доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в тогдашнее время.
Андрей, напротив, был изобретательным и более развитым человеком. Он учился охотно и умел избегать наказания, которое так часто доставалось его брату. Герой чувствовал не только жажду подвига, но и иные стремления. Он отчаянно ждал любви, ему грезились женщины, и вот однажды на прогулке по Киеву он увидел прекрасную девушку, которая смеялась над его падением в грязь. Ночью он пробрался к ней в спальню и робко смотрел на нее с невыразимым восхищением, пока черноглазая красавица забавлялась с ним, как с куклой, надевая на него украшения. Потом ее служанка отвела его в сад, но дворня заметила его и поколотила. После этого он видел ее только мельком, и теперь в дороге Андрей думал только о ней.
Автор описывает природу степи: зеленая пустыня с прекрасными закатными видами. Путники добрались без приключений, один раз минуя возможную засаду татар. На Сечи Тарас расспрашивает про старых друзей, но большинство из них погибло в боях. Он горестно вздыхает: «Добрые были казаки».
Онлайн чтение книги Тарас Бульба VI
Андрий едва двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба.
– Скоро нам будет видно, – сказала проводница, – мы подходим к месту, где поставила я светильник.
И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться. Они достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня; по крайней мере, к стене был приставлен узенький столик в виде алтарного престола, и над ним виден был почти совершенно изгладившийся, полинявший образ католической мадонны. Небольшая серебряная лампадка, перед ним висевшая, чуть-чуть озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на цепочках щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его, она зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они, идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою картины Жерардо della notte.[25] Della notte ( ит .) – ночной, прозвище, данное итальянцами голландскому художнику Герриту (ван Гарарду) Гонтгорсту (1590–1656), своеобразие картин которого основано на резком контрасте света и тени. Свежее, кипящее здоровьем и юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире, так что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством рассматривал сии земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры. Так же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда была совершенная вода. Андрий должен был часто останавливаться, чтобы дать отдохнуть своей спутнице, которой усталость возобновлялась беспрестанно. Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел только боль в желудке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по нескольку минут на одном месте.
Наконец перед ними показалась маленькая железная дверь. «Ну, слава богу, мы пришли», – сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы постучать, – и не имела сил. Андрий ударил вместо нее сильно в дверь; раздался гул, показавший, что за дверью был большой простор. Гул этот изменялся, встретив, как казалось, высокие своды. Через минуты две загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лестнице. Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде католического монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших с ними бесчеловечней, чем с жидами. Монах тоже несколько отступил назад, увидев запорожского козака, но слово, невнятно произнесенное татаркою, его успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь, ввел их по лестнице вверх, и они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви. У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина[26] Клирошанин – церковнослужитель, поющий в церковном хоре (на клиросе). в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих. И долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке.
В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. «Пора!» – сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на небе: все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную фигуру, была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики, показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть, только назад рынок съестных припасов. Улица, которых тогда не мостили, была просто засохшая груда грязи. Площадь обступали кругом небольшие каменные и глиняные, в один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю их высоту, косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, как вообще строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно высокими крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной стороне, почти близ церкви, выше других возносилось совершенно отличное от прочих здание, вероятно, городовой магистрат или какое-нибудь правительственное место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен был в две арки бельведер, где стоял часовой; большой часовой циферблат вделан был в крышу. Площадь казалась мертвою, но Андрию почудилось какое-то слабое стенание. Рассматривая, он заметил на другой стороне ее группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле. Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть. На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: «Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода. Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы. У ворот одного дома сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слышала и не видела ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же месте. С крыши другого дома висело вниз на веревочной петле вытянувшееся, иссохшее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий голода и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой.
При виде сих поражающих свидетельств голода Андрий не вытерпел не спросить татарку:
– Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить[27] Пробавить – поддержать. жизнь? Если человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями, которые запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.
– Все переели, – сказала татарка, – всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не водилось никаких запасов, все привозилось из деревень.
– Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить город?
– Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому.
Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось, строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из красивых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в высоко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из небольших арок, образовавших галерею; между ними видны были решетки с гербами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и, казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем на живые существа. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лестнице. На верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в первую комнату, довольно просторную, служившую приемною или просто переднею. Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев. Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных, почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных украшений, но татарка дернула его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, которую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила дверь в другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошною косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была не она, не та, которую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде. Тогда было в ней что-то неконченное, недовершенное, теперь это было произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная девушка; эта была красавица – женщина во всей развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились в его памяти, – ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
– Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, – сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, – выговорить его так же горячо, как оно было на душе, – и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия – и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
– А мать? Ты отнесла ей?
– Она спит.
– А отцу?
– Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:
– Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
– Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. – Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, – я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом… И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, – как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, – и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
– Скажи мне одно слово! – сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась неподвижна.
– Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
– Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившая меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты палач мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим: лучших дворян изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня, и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что все это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя, и тебя – прости мое прегрешение, – Святая Божья Матерь!
И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от печально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по тихо пламеневшим щекам ее, – все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице сем!»
– Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, – говорил Андрий, – чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моим рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же выйдет уже так и ничем – ни силой, ни молитвой, ни мужеством – нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.
– Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, – говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, – знаю и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе.
– А что мне отец, товарищи и отчизна! – сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь,[28] Осокорь – серебристый тополь. стан свой. – Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! – повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого. – Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала. В это время раздались на улице неясные крики, сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он не слышал их. Он слышал только, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.
В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.
– Спасены, спасены! – кричала она, не помня себя. – Наши вошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.
И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына.
Глава 3: Жизнь на Сечи
Сечь жила по своим законам: тут были разные люди — богатые и бедные, молодые и опытные, образованные и невежественные, но все они пировали без отдыха и учились войне только на практике. Между боями и стычками все пили и гуляли. Там не было ни одной женщины. Все мужчины, попадавшие на Сечь, проходили лишь один экзамен: только православные люди могли вступить в это боевое братство.
Андрей и Остап сразу стали «своими» в этом местом. Они тут же забыли прежнюю жизнь и окунулись в разгульную и праздную жизнь Сечи. Они ходили на охоту, участвовали в драках одного куреня с другим, переплывали Днепр против течения. За это их все уважали. Но Тарас хотел для них иной судьбы — «настоящего дела». Он пошел к кошевому и предложил напасть на басурман, но тот ответил ему, что нельзя, ведь они заключили мир. Тогда Тарас решил отомстить ему.
Бульба напоил и подговорил многих людей, и они пошли бить в литавры, чтобы собрать совет. На нем большинство высказалось против действующего кошевого, и он сложил с себя полномочия, боясь расправы. Выбрали Кирдягу, старого казака, который не раз был напарником Тараса. Дело отметили грандиозной попойкой.
Глава 4: Дурные вести
Тарас и кошевой решили хитро обойти заключенный мир. Кошевой в речи перед народом сказал, что молодые казаки не станут настоящими мужчинами, пока не пройдут испытание войной. Поэтому они должны напасть на селение басурман, а тем временем опытные казаки будут ждать гнева султана, чтобы отразить силы неприятеля со свежим войском. План был принят, молодые начали собираться в путь.
Но тут приплыло судно с раздетыми чуть ли не до нага казаками. Они начали жаловаться, что на Украине творится беспредел: жиды сдают православные церкви в аренду, их жены шьют юбки из церковных риз, ксендзы вербуют православных перейти в католическую веру и ездят по деревням не на лошадях, а на православных людях. Их за сопротивление едва не убили, и вот они приехали на Сечь, чтобы поднять казаков на бунт. Все они разом порешили идти на Польшу: жечь деревни, мстить ксендзам, грабить города, чтобы все они попомнили казацкую славу. На самой Сечи казаки решили убить всех жидов, но Тарас спас одного из них, Янкеля, который когда-то выкупил его брата из плена. Жид решил ехать с казаками.
Глава 5: Осада Дубно
По всей Польше разнеслись вести о буйстве казаков. Они жгли и истребляли все на своем пути. Женщины с отрезанными грудями, избитые младенцы, убитый скот — все это оставалось после набега запорожцев. Польские войска не могли остановить это нашествие, потому что никак не могли собраться в одну армию и выследить казаков, которые передвигались по ночам, а днем прятались в лесах.
И вот напали казаки на богатый город Дубно. Но обитатели большого укрепленного гарнизона не стали сдавать неприступную крепость. Тогда запорожцы осадили город, чтобы голод вынудил жителей сдать укрепления. Казаки пили и скучали, больше всего скучно было Андрею (у него была «духота на сердце»). Уже тогда была видна разница характеров двух братьев: если Остап был хладнокровным и разумным стратегом на поле боя, то Андрей бросался в битву, не рассуждая, и его отчаянная храбрость творила чудеса, которыми все дивились.
Лежа на возу, Андрей смотрел на звезды и думал. Тут он увидел татарку — ту самую служанку молодой панночки, с которой он познакомился в Киеве. Она попросила от имени дочери воеводы кусок хлеба для своей матери. Дочь не хотела видеть ее смерти. Андрей взвалил на плечи мешки с хлебом и крупой, прошел мимо спящих казаков и направился с татаркой через потайной ход в город. Она едва держалась на ногах от города.
Глава 6: Встреча с панночкой
Андрей пришел в город и увидел прекрасную католическую службу в монастыре. Он подивился красивой музыке и красочным витражам на окнах. Но за пределами монастыря он увидел все бедствие города: мертвая иссохшая молодая женщина лежала на улице, а на груди ее умирал голодный ребенок. На улицах были одни трупы и умирающие. В городе не было припасов, и жители стремительно погибали. Воевода еще не сдал Дубно только потому, что ему пришла весть о скором освобождении города: навстречу ему двигались польские полки.
Все уцелевшие молились, и прекрасная панночка — тоже. За эти годы она стала еще лучше: ее красота стала законченной работой художника. Толстая коса, длинные ресницы, тонкие черты лица, глубокий взгляд — все это поразило Андрея. Речь панночки была столь же изысканна. Он же жалел о своей грубой казацкой природе и не мог вымолвить ни слова.
Как ни велика была ее бледность, но она не помрачала чудесной красы ее, напротив, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное.
Взгляд панночки, благодарный и «умиленный», высказал то, что нельзя передать словами. Андрей же назвал ее царицей и обещал всем пожертвовать ради нее. Он сказал, что готов выполнить все невозможное, только бы она была рядом. Она же призналась в ответных чувствах и укорила судьбу за то, что она связала ее любовью с врагом накануне смерти. Но Андрей сказал, что он отрекается от отчизны и с этой поры считает своей родиной саму панночку. Никто из казаков не в силах будет вырвать ее из его сердца. Они обнялись и поцеловались. А тем временем польское свойство прорвалось в город и привезло еду. Оно же привело пленным казаков.
Литература. 7 класс (1 часть) Тарас Бульба. Глава VII
| Глава VII Шум и движение происходили в запорожском таборе. Сначала никто не мог дать верного ответа, как случилось, что войска прошли в город. Потом уже оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед боковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего, что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли узнать, в чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться за оружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды отстреливались от устремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся запорожцев. Кошевой дал приказ собраться всем, и, когда все стали в круг и затихли, снявши шапки, он сказал: — Так вот что, панове братове, случилось в эту ночь. Вот до чего довел хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам начихает, так вы того не услышите. Козаки все стояли, понурив головы, зная вину; один только незамайновский куренной атаман Кукубенко отозвался. — Постой, батька! — сказал он, — хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул всё христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячились попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержанья не было: как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет. А мы вот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре, а уж теперь побьем так, что и пят не унесут домой. Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли уже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой, примолвивши: — Добре сказал Кукубенко! А Тарас Бульба, стоявший недалеко от кошевого, сказал: — А что, кошевой, видно, Кукубенко правду сказал? Что ты скажешь на это? — А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде. — Добре сказал и кошевой! — отозвалось в рядах запорожцев. — Доброе слово! — повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: — Добре сказанное слово! — Слушайте же, Панове! — продолжал кошевой. — Брать крепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера — пусть ей враг прикинется! — и неприлично и не козацкое дело. А судя по тому, что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с ним немного. Народ в городе голодный; стало быть, всё съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова. За тем или за другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три кучи и становись на три дороги перед тремя воротами. Перед главными воротами пять куреней, перед другими по три куреня. Дядькив-ский и Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас с полком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас с правого бока обоза! Щербиновский и Стебликив-ский верхний — с левого боку! Да выбирайтесь из ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все они выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого недочет, пополни его останками Переяславского. <…> Так распоряжал кошевой, и все поклонились ему в пояс и, не надевая шапок, отправились по своим возам и таборам и, когда уже совсем далеко отошли, тогда только надели шапки. Все начали снаряжаться: пробовали сабли и палаши, насыпали порох из мешков в пороховницы, откатывали и становили возы и выбирали коней. Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда девался Андрий, полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только нет, не таков Андрий, чтобы отдаться живым в плен. Между убитыми козаками тоже не было его видно. Задумался крепко Тарас и шел перед полком. <…> движение. Все высыпали на вал, и предстала перед козаками живая картина: польские витязи1, один другого красивей, стояли на валу. Медные шапки сияли, как солнца, оперенные белыми, как лебедь, перьями. На других были легкие шапочки, розовые и голубые, с перегнутыми набекрень верхами; кафтаны с откидными рукавами, шитые и золотом и просто выложенные шнурками; у тех сабли и оружья в дорогих оправах, за которые дорого приплачивались паны, — и много было всяких других убранств. Напереди стоял спесиво в красной шапке, убранной золотом, буджаковский полковник. Грузен был полковник, всех выше и толще, и широкий дорогой кафтан в силу облекал его. На другой стороне, почти к боковым воротам, стоял другой полковник, небольшой человечек, весь высохший; но малые зоркие очи глядели живо из-под густо наросших бровей, и оборачивался он скоро на все стороны, указывая бойко тонкою, сухою рукою своею, раздавая приказанья; видно было, что, несмотря на малое тело свое, знал он хорошо ратную науку. Недалеко от него стоял хорунжий2, длинный-длинный, с густыми усами, и, казалось, не было у него недостатка в краске на лице. Любил пан крепкие меды и добрую пирушку. И много было видно за ним и всякой шляхты3, вооружившейся кто на свои червонцы, кто на королевскую казну. <…> Козацкие ряды стояли тихо перед стенами. Не было на них ни на ком золота, только разве кое-где блестело оно на сабельных рукоятях и ружейных оправах. Не любили козаки богато выряжаться на битвах; простые были на них кольчуги и свиты, и далеко чернели и червонели черные червоноверхие бараньи их шапки. Два козака выехало вперед из запорожских рядов: один еще совсем молодой, другой постарее, оба зубастые на слово, на дело тоже не плохие козаки: Охрим Наш и Мыкыта Голокопытенко. Следом за ними выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел в огне и прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими усами. Но раздобрел вновь Попович, пустил за ухо оселедец< sup>4, вырастил усы густые и черные, как смоль. И крепок был на едкое слово Попович. — А, красные жупаны5 на всем войске, да хотел бы я знать, красная ли сила у войска? — Вот я вас! — кричал сверху дюжий полковник, — всех перевяжу! Отдавайте, холопы, ружья и коней. Видели, как перевязал я ваших? Выведите им на вал запорожцев! — И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так, как схватили его хмельного. Потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и что попал в плен, как собака, сонный. И в одну ночь поседела крепкая голова его. — Не печалься, Хлиб! Выручим! — кричали ему снизу козаки. — Не печалься, друзьяка! — отозвался куренной атаман Бородатый. — В том нет вины твоей, что схватили тебя нагого. Беда может быть со всяким человеком; но стыдно им, что выставили тебя на позор, не прикрывши прилично наготы твоей. — Вы, видно, на сонных людей храброе войско! — говорил, поглядывая на вал, Голокопытенко. — Вот, погодите, обрежем мы вам чубы! — кричали им сверху. — А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними на коне. И потом, поглядевши на своих, сказал: — А что ж? Может быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вот тот, пузатый, им всем будет добрая защита. — Отчего ж, ты думаешь, будет им добрая защита? — сказали козаки, зная, что Попович, верно, уже готовился что-нибудь сказать. — А оттого, что позади его упрячется всё войско, и уж чёрта с два из-за его пуза достанешь которого-нибудь копьем! «Ну, уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну…» Да уж и не сказали козаки, что такое «ну». — Отступайте, отступайте скорей от стен! — закричал кошевой. Ибо ляхи, казалось, не выдержали едкого слова, и полковник махнул рукой. Едва только посторонились козаки, как грянули с валу картечью. На валу засуетились, показался сам седой воевода на коне. Ворота отворились, и выступило войско. Впереди выехали ровным конным строем шитые гусары. За ними кольчужники, потом латники6 с копьями, потом все в медных шапках, потом ехали особняком лучшие шляхтичи, каждый одетый по-своему. Не хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал один с своими слугами. Потом опять ряды, и за ними выехал хорунжий; за ним опять ряды, и выехал дюжий полковник; а позади всего уже войска выехал последним низенький полковник. «Не давать им, не давать им строиться и становиться в ряды! — кричал кошевой. — Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота! Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого! Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!» И ударили со всех сторон козаки, сбили и смешали их, и сами смешались. Не дали даже и стрельбы произвести; пошло дело на мечи да на копья. Все сбились в кучу, и каждому привел случай показать себя. <…> И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять… дорогие доспехи… И не услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий, уже раз сбитый им с седла и получивший добрую зазубрину на память. Размахнулся он со всего плеча и ударил его саблей по нагнувшейся шее. <…> — так Тарасов сын, Остап, налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку. Побагровело еще сильнее красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло жестокая петля: схватился он было за пистолет, но судорожно сведенная рука не могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля. Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам и ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех Козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману. Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в живых, бросили поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут же стали совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец сказали: «Да на что совещаться? Лучше не можно поставить в куренные никого, кроме Бульбенка Остапа. Он, правда, младший всех нас, но разум у него, как у старого человека». Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что время военное и не до того теперь, а тут же повел их прямо на кучу и уж показал им всем, что недаром выбрали его в атаманы. Почувствовали ляхи, что уже становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали поле, чтобы собраться на другом конце его. А низенький полковник махнул на стоявшие отдельно, у самых ворот, четыре свежих сотни, и грянули оттуда картечью в козацкие кучи. Но мало кого достали: пули хватили по быкам козацким, дико глядевшим на битву. Взревели испуганные быки, поворотили на козацкий табор, переломали возы и многих перетоптали. Но Тарас в это время, вырвавшись из засады с своим полком, с криком бросился навпереймы7 — О, спасибо вам, волы! — кричали запорожцы, — служили всё походную службу, а теперь и военную сослужили! — И ударили с новыми силами на неприятеля. Много тогда перебили врагов. Многие показали себя: Метелыця, Шило, оба Пысаренки, Вовтузенко, и немало было всяких других. Увидели ляхи, что плохо наконец приходит, выкинули хоругвь и закричали отворять городские ворота. Со скрыпом отворились обитые железом ворота и приняли толпившихся, как овец в овчарню, изнуренных и покрытых пылью всадников. Многие из запорожцев погнались было за ними, но Остап своих уманцев остановил, сказавши: «Подальше, подальше, паны братья, от стен! Не годится близко подходить к ним». И правду сказал, потому что со стен грянули и посыпали всем, чем ни попало, и многим досталось. В это время подъехал кошевой и похвалил Остапа, сказавши: «Вот и новый атаман, а ведет войско так, как бы и старый!» Оглянулся старый Бульба поглядеть, какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидел на коне Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица в руке. «Вишь ты какой!» — сказал он, глядя на него; и обрадовался старый, и стал благодарить всех уманцев за честь, оказанную сыну. Козаки вновь отступили, готовясь идти к таборам, а на городском валу вновь показались ляхи, уже с изорванными епанчами8 — Что, перевязали? — кричали им снизу запорожцы. — Вот я вас! — кричал всё так же сверху толстый полковник, показывая веревку; и всё еще не переставали грозить запыленные, изнуренные воины и перекинулись с обеих сторон все бывшие позадорнее бойкими словами. Наконец, разошлись все. Кто расположился отдыхать, истомившись от боя; кто присыпал землей свои раны и драл на перевязки платки и дорогие одежды, снятые с убитого неприятеля. Другие же, которые были посвежее, стали прибирать тела и отдавать им последнюю почесть… 1 — здесь: воин. 2 Хорунжий — знаменосец; хоругвь — знамя. 3 Шляхта — польское дворянство. 4 — прядь волос на темени. 5 Жупан — верхняя одежда у поляков и украинцев. 6 — воин, который цосит латы; латы — металлическая броня, защищавшая грудь и спину воина от удара холодным оружием. 7 Навпереймы — наперерез. 8 — длинный и широкий плащ.
|
Глава 7: Битва под Дубно
Казаки напились на ночь, что и дало полякам возможность связать и убить многих из них и пройти в город. Пока остальные пьяные запорожцы просыпались, ляхи были уже в Дубно. Кошевой отчитал всех за пьянство, а потом стали строиться казаки для битвы. На стенах стояли польские бойцы и ругались с казаками перед боем.
В битве пострадали многие поляки, но и среди казаков были большие потери. Сошлись они биться на саблях, и не смогли поляки пересилить разозлившихся казаков. Однако остатки войска скрылись за воротами, и паны со стен пообещали вновь выйти на сражение.
Тогда же Тарас узнал от жида Янкеля, что Андрей добровольно ушел к полякам из-за любви к панночке. Жид проник в город и узнал все сведения о нем. Свадьба назначена после освобождения Дубно. Тарас не хотел верить, едва не прибил жида, но задумался о том, как податлив его сын на женские чары. И перед сном он представлял кровавую расправу над полячкой, виновной в предательстве сына.
В том же бою Остап стал атаманом своего куреня, несмотря на молодость. Все видели в нем опытного и славного военачальника.
Тарас Бульба. Глава 7
««« VI VIII »»»
VII
— Долго же я спал! — говорил Бульба, осматривая углы избенки, в которой он лежал, весь израненный и избитый. — Спал ли я это или наяву видел?
— Да, чуть было ты навеки не заснул! — отвечал сидевший возле него Товкач, лицо которого одну минуту только блеснуло живостью и опять погрузилось в обыкновенное свое хладнокровие.
— Добрая была сеча! Как же это я спасся? Ведь, кажется, я совсем был под сабельными ударами, и что было далее, я уже ничего не помню…
— Об том нечего толковать, как спасся; хорошо, что спасся.
Товкач был один из тех людей, которые делают дела молча и никогда не говорят о них.
На бледном и перевязанном лице Бульбы видно было усилие припомнить обстоятельства.
— А что же сын мой?.. что Остап? И он лег также вместе с другими и заслужил честную могилу?
Товкач молчал.
— Что ж ты не говоришь? Постой! помню, помню: я видел, как скрутили назад ему руки и взяли в плен нечестивые католики, — и я не высвободил тебя, сын мой! Остап мой! изменила наконец сила! — Морщины сжались на лбу его, и раздумье крепко осенило лицо, покрытое рубцами.
— Молчи, пан Тарас. Чему быть, тому быть. Молчи да крепись: еще нам больше ста верст нужно проехать.
— Зачем?
— Затем, что тебя теперь ищет всякая дрянь. Знаешь ли ты, что за твою голову, если кто принесет ее, тому дадут две тысячи червонцев?
Но Тарас не слышал речей Товкача.
— Сын мой, Остап мой! — говорил он, -я не высвободил тебя!
И прилив тоски повергнул его в беспамятство. Товкач оставался целый день в избе, но с наступлением ночи он увез бесчувственного Тараса. Свернув его в воловую кожу, уложил в ящик наподобие койки, укрепил поперек седла и пустился во всю прыть на татарском бегуне. Пустынные овраги и непроходимые места видели его, летевшего с тяжелою своею ношею. Товкач боялся встреч и преследований, и хотя уже он был на степи, которой хозяевами более других могли считаться запорожцы, но тогдашние границы были так неопределенны, что каждый мог прогуляться на нехранимой земле, как на своей собственности. Он не хотел везти Тараса в его хутор, почитая там его менее в безопасности, нежели на Запорожье, куда он теперь держал путь свой. Он был уверен, что встреча с прежними товарищами, пирушки и новые битвы оживят его скорее и развлекут его. Он действительно не обманулся. Железная сила Тараса взяла верх, несмотря на то что ему было шестьдесят лет; через две недели он уже поднялся на ноги. Но ничто не могло развлечь его. По-видимому, самые пиршества запорожцев казались ему чем-то едким. С ним неразлучно было то время, которому еще и двух месяцев не прошло, — то время, когда он гулял с своими сыновьями, еще крепкими, свежими, исполненными сил, — и на этом дотоле ничем не колеблемом лице прорывалась раздирающая горесть, и он тихо, понурив голову, говорил: «Сын мой! Остап мой!»
Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свои свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах; но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало Тараса. Неподвижный, сидел он на берегу, шевеля губами и произнося: «Остап мой, Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
Когда жид Янкель, который в то время очутился в городе Умани и занимался какими-то подрядами и сношениями с тамошними арендаторами, — когда жид Янкель молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Жиду прежде всего бросились в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он тут же устыдился своей корысти и силился подавить в себе эту вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
— Слушай, Янкель! — сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. — Я спас твою жизнь, теперь ты сделай мне услугу!
Лицо жида несколько поморщились
— Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?
— Не говори ничего. Вези меня в Варшаву!
— В Варшаву? как в Варшаву? — сказал Янкель; брови и плечи его поднялись вверх от изумления.
— Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву! Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
— Как можно такое говорить? — говорил жид, расставив пальцы обеих рук своих. — Разве пан не слышал, что уже…
— Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Вот тебе две тысячи сейчас, — при этом Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, — а остальные, как ворочусь.
Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.
— Славная монета! — сказал он, вертя один из них в своих пальцах и пробуя на зубах.
— Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете. Вы знаете все штуки. Вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
— А как же, вы думаете, мне спрятать пана?
— Да уж вы, жиды, знаете как: в порожнюю бочку или там во что-нибудь другое.
— Как можно в бочку? Всяк подумает, что горелка!
— Ну что ж? То и хорошо.
— Как хорошо? Ах, боже мой! как можно эдакое говорить! Разве пан не знает, что бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал? Там всё такие ласуны, что боже упаси. А особливо военный народ: будет бежать верст пять за бочкою, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь».
— Ну, так положи меня в воз с рыбою.
— Ох, вей мир! не можно; ей-богу, не можно! Там везде по дороге люди голодные, как собаки; раскрадут, как ни береги, и пана нащупают.
— Так вези меня хоть на черте, только вези!
— Стойте, стойте! Теперь возят по дорогам много кирпичу. Там строят какие-то крепости. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, что будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
— Делай как хочешь, только вези!
И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под яломка, по мере того как он подпрыгивал на лошади.
««« VI VIII »»» 25 квітня 2012
Глава 8: Разделение войска
Принес казак ужасные вести с Сечи: татары украли все поисковое имущество и угнали оставшихся казаков в плен. Теперь они могли продать их на рабском рынке. И собрали бойцы Раду: кошевой призвал ехать и вызволять товарищей и имущество, а Тарас возразил ему, что нужно остаться и закончить дело с Дубно. Там тоже оставались пленные товарищи. Тогда старец предложил войску разделиться: одна часть ночью ушла на татар, другая осталась на осаде. Главным при Дубно выбрали Бульбу, потому что кошевой ушел мстить татарам.
Видя уныние войска, Тарас распаковал свое старинное дорогое вино «на особый случай» и напоил всех оставшихся казаков. Этим он воодушевил их. Тарас произнес речь, в которой призвал людей отстаивать веру и вызволять братьев из плена. Не за богатства и корысть они теперь окружали Дубно, а за веру и товарищество.
Глава 9: Смерть Андрея
Скоро еда в Дубно кончилась снова, и попробовали солдаты вылезти за новой, но половину перебили казаки, а другая вернулась. Тогда жиды разнесли повороту слух о том, что осталась лишь половина запорожцев. Поляки приготовились к бою, и по шуму Тарас понял, что они знают. Он тоже готовился.
Перед схваткой он произнес речь о товариществе. Он говорил, что семейные связи есть и у зверей, но «породниться душой, а не кровью» может только человек. В этом его сила. Он осуждал тех, кто перенимает польские обычаи, и призывал товарищей сохранить свою национальную идентичность. Их земля может положиться только на них самих, и не бывать полякам на ней хозяевами.
Лютый был бой, но почти одолели казаки ляхов. Однако неожиданно из-за ворот выехали гусары, и усталые запорожцы приняли бой со свежей силой. Среди молодых и богатых рядов был первым соколом Андрей. Его латы блестели польским золотом, но красивее всего была его доблесть. Смело рубил он товарищей. Тогда Тарас с помощью 30 бойцов загнал сына ближе к лесу. Там он спешился и заставил сына слезть с коня. Отец упрекнул сына в измене родине и сказал: «Я тебя породил, я тебя и убью». Он выстрелил в сына в упор из ружья. Андрей молчал и во всем повиновался. В последнюю минуту он произнес имя своей любимой.
Потом подлетел Остап и попросил отца позаботиться о теле брата. Но Тараса одолевали другие заботы: к ляхам подоспела новая сила, и казаки проиграли бой. Остапа взяли в плен, а Тарас потерял сознание.
«Тарас Бульба» сокращенно по главам
«Тарас Бульба» — повесть Николая Васильевича Гоголя, входит в цикл «Миргород». «Тарас Тульба» сокращенно по главам вы можете прочитать в этой статье.
Краткое содержание «Тарас Бульба» по главам
1 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Сыновья Тараса Бульбы, Остап и Андрий, возвращаются после долгих лет обучения в Киевской бурсе. При встрече Тарас начинает насмехаться над одеждой сыновей. Старшему сыну, Остапу, не понравились насмешки отца, и он просит его прекратить смеяться. Тарас и Остап начинают драться. Их шутливую потасовку прерывает мать. Она обнимает своих детей. Тарасу не понравилось нежное отношение сыновей к матери. По его мнению, истинному казаку нужны только чистое поле и добрый конь. Он решает, что через неделю Остап и Андрий должны будут отправиться в Запорожскую сечь, чтобы набраться казацкой науке. Мать очень расстраивается, что сыновья так мало времени проведут дома рядом с ней. По случаю приезда сыновей, Тарас созывает своих самых близких сослуживцев на дружескую пирушку. Он представляет им Остапа и Андрия. Тарас расспрашивает сыновей об их учебе в Киеве. Выпив горилки, Тарас решает «тряхнуть стариной» и вместе с сыновьями ехать в Запорожскую сечь уже завтра. Жена Тараса давно привыкла к сумасбродству мужа, вот только такое скорое расставание с детьми печалит ее до слез. Всю ночь, не смыкая глаз ни на минуту, она сидит у постелей сыновей, таким образом прощаясь с ними перед неминуемой разлукой. Нелегка была ее женская судьба. Она терпела оскорбления и даже иногда побои, состарилась без любви и ласки. Вся ее нерастраченная любовь обратилась на сыновей. Но и их завтра муж увезет в сечь, и может так статься, что больше она их и не увидит. Тарас был страшно упрям. Только в 15 веке в выжженном опустошенном набегами татар и турок южном крае мог зародиться такой характер. По соседству с грозными и опасными соседями зародился казацкий дух. Казачество можно считать самым необыкновенным явлением русской силы. На месте разрозненных мелких городков и наделов возникли грозные курении и селения казаков, связанные ненавистью к не христианам Польские власти быстро поняли значение такого соседства и всячески поощряли и льстили казаком Многие представители русского дворянства поддались польскому влиянию. Они перенимали польские обычаи и любовь к роскоши. Тарасу Бульбе это не нравилось. Ему была по сердцу простая жизнь казаков Он даже перессорился со своими товарищами, которые склонились на польскую сторону. Он называл их панскими холопами. Бульба искренне считал себя законным защитником православия Если в каком-то селении жаловались на притеснения арендаторов-жидов, глумились над православием, не уважали старшин, Тарас со своими казаками наводил порядок в этом селении. Против турок и татар, он считал позволительным поднять и оружие. Сейчас он тешил себя мыслью, как явится в сечь и похвастается своими сыновьями, какими добрыми и справными казаками он их вырастил и воспитал. А утром Бульба, проснувшись очень рано, начал готовится к отъезду. Бывшие бурсаки переоделись в шаровары и казакины. Посидев перед дорогой, Тарас просит мать благословить сыновей. Когда же они тронулись в дорогу, мать как бы обезумев от горя, кинулась обнимать то Остапа, то Андрия. Ее увели в хату слуги, а сыновья с трудом смогли удержать слезы. Тарас тоже был смущен, но не показывал свое состояние сыновьям.
2 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Тарас, Остап и Андрий ехали молча, думая каждый о своем. Старый отец вспоминал прошлое, думая о предстоящей встрече в сечи. Сыновья вспоминали бурсу. Остап бежал из нее в первый же год обучения. Его, вернув в бурсу, страшно высекли и засадили за учебу. Он даже четыре раза закапывал свой букварь, его секли и покупали новый учебник. Только когда Тарас пообещал продержать его в монастырских служках целых 20 лет, Остап начал учиться с необычным рвением. Он редко был предводителем дерзких шалостей школяров, но был преданным другом и никогда не выдавал своих приятелей. Младший его брат, Андрий, учился охотно, не чурался он и лидерства в школярных заварушках. Но в отличие от Остапа, был хитрее, и чаще всего за проделки отвечали другие, а он, как правило, «выходил сухим из воды». Уже в 18 лет Андрий мечтал о женщинах, но приятелям в своих желаниях не признавался, боясь их насмешек. Сейчас, качаясь в седле, по пути в сечу Андрию вспомнилась встреча с прекрасной полячкой. Однажды во время прогулки по Киеву Андрия чуть не сбила колымага польского пана. Кучер ударил бичом зазевавшегося школяра, тогда Андрий вскипел от ярости и одной рукой за колесо остановил экипаж. Но лошади рванули, и он упал лицом в грязную лужу. Вот тогда и рассмешил он незнакомую красавицу. Именно эту встречу и лицо прекрасной полячки не может забыть Андрий. Он даже дерзнул тайком через дымоход пробраться к ней в спальню. Но так оробел при встрече, что опять только насмешил ее. Об этой прекрасной полячке и думал Андрий по дороге в Запорожскую сечь. Они долго ехали степью, останавливаясь только на обед и ночлег. Ели хлеб с салом на обед, перед сном варили кулеш на костре. За время пути им не встретился ни один путник, ни один всадник. Только однажды Тарас указал сыновьям на мелькнувшую черную точку, сказав, что это проскакал татарин. Переправившись через Днепр, они въехали в сечь. Она встретила их мирно, кто зашивал рубаху, кто лихо отплясывал гопака, кто просто спал. Вскоре Тарас нашел своих старых знакомых.
3 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Тарас с сыновьями почти неделю жил в сечи. Остап и Андрий мало упражнялись в воинском искусстве, сечь воспитывала казаков опытом битв. Запорожская сечь представляла собой беспрерывное пиршество, шумное и бесконечное. Но гуляли здесь не горькие пьяницы, а веселые беззаботные казаки Это был тесный круг товарищей, которые по первому зову шли на врага в бой. Сечь была своеобразным прибежищем изгоев. В нее стекались сбежавшие из бурсы школяры и от помещиков крепостные крестьяне, офицеры, которым было все равно где воевать, а так же охотники до больших денег. Только обожателей женщин здесь нельзя было встретить, так как женщины не смели показываться в сечи. Церемония приема была проста, в сечь принимались только православные. Все было здесь общим – деньги, пища, одежда. Воровство считалось бесчестным поступком, а убийство каралось страшно – убийцу хоронили живьем в одной могиле с убитым. Остап и Андрий легко вписались в казачье разгульное море. Им нравились веселые обычаи сечи, и даже ее суровые и строгие законы. Братья быстро обзавелись товарищами. Скоро они заметно выделились среди молодого казачество удалью и сноровкой. Тарасу не особо нравилась такая праздная жизнь. Он подумывал об отважном предприятии, в котором бы сыновья набрались воинского опыта. Но сечь заключила мирные договора с турками и татарами, и нарушить их не могла. Кошевой атаман, главный над казачьей сечью, был против развязывания войны. Тогда Тарас подбил часть казаков на бунт. Казаки переизбрали кошевого атамана. Новым кошевым стал старый приятель Бульбы, казак Кирдяга.
4 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Кирдяга был казаком хитрым и тертым. Он не стал сам приказывать казаком рушить мирные клятвы. По его наущению часть казаков созвала общее собрание и решила сделать военную вылазку на турок. Пока шла подготовка, к берегу подошел паром. Прибывшие на нем казаки начали стыдить гуляк Запорожья. Ведь пока они здесь веселятся и пьют, на родной Украине поляки притесняют православных христиан. На такие слова поднялась вся сечь как один. Начались погромы и убийства евреев. Тарас спас от смерти одного знакомого жида Янкеля. Запорожцы стали готовиться в поход на поляков.
5 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Запорожское войско шло на войну с поляками. А впереди него шел страх. Пожары охватывали деревни, угонялись скот и лошади. Казаки жгли католические монастыри, убивали арендаторов-жидов. Молодые казаки чурались грабежей и убийств немощных. Они оттачивали свое воинское мастерство в битвах с польскими войсками. Остап и Андрий быстро возмужали и закалились в схватках с врагами. Бульба очень гордился успехами сыновей. Остапу, как казалось Тарасу, на роду было написано стать полководцем, бесстрашным и рассудительным. Андрий же поражал отца безрассудной удалью в бою. Вскоре запорожцы решили штурмовать богатый город Дубно, но встретили жесточайший отпор жителей и гарнизона. Казаки отступив, осадили город и занялись грабежами окрестных деревень. Вскоре осада наскучила казаком особенно молодым. Дисциплина начала падать, все чаще можно было увидеть хмельных дозорных. В один из вечеров в лагерь казаков тайным ходом пробралась служанка польской панны, киевской знакомой Андрия. Она увидела его среди казачьего войска и прислала служанку к нему за едой, так как в городе закончились запасы и начался голод, от которого умирала мать прекрасной полячки. Андрий собрал продуктов и с татаркой-служанкой пошел в осажденный город.
6 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Пройдя подземным ходом, Андрий со служанкой вошли в город. В городе царил голод, люди умирали от истощения, переловили и съели даже кошек и собак. Горожане не имели привычек держать большие запасы продовольствия. Город готов был уже сдаться, но горожан предупредили, что к ним идет помощь. Андрий встретился со своей киевской знакомой. Полячка была так красива, что Андрий влюбился в нее, да так, что был готов на самый безумный поступок. Ради ее любви он предал родину, отца, брата и друзей. В эту ночь совершилось не только страшное предательство Андрия Бульбы. В город, прорвав осаду казаков пришло подкрепление. Они привезли с собой не только продовольствие, но и пленных казаков.
7 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Скучающие без дела казаки напились в дозоре и пропустили подкрепление к полякам. Кошевой собрал войско и отругал запорожцев за пьянство. Один из куренных атаманов пообещал побить поляков. Казаки начали готовиться к битве. А Тарас нигде не мог найти Андрия, беспокоясь, что он мог попасть в плен. К нему подошел Янкель, знакомый еврей. Он рассказал Бульбе, что ходил в город и видел там его младшего сына. Янкель, сказал Тарасу, что Андрий там не в плену. Он просил передать отцу, что отрекается от своей родины, товарищей и отца. Теперь Андрий будет воевать против своих товарищей. Вскоре состоялась вылазка осажденных поляков. Казаки лихо отбили атаку. В бою отличился Остап. После боя казаки уманского куреня выбрали Остапа своим атаманом, вместо погибшего в бою куренного. Тарас был горд за старшего сына, а за младшего — у него болело сердце.
8 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Из сечи пришла печальная весть. Прослышав об отлучке казаков на Запорожье совершили набег татары. Избив оставшихся в куренях казаков и взяв их в плен, они угнали скот и лошадей, а также забрали войсковую казну. Казаки спешно собрали совет, чтобы решить проблему. Ведь, если они не поспешат на выручку, пленных татары продадут в неволю. Кошевой решил снять осаду Дубно и идти отбивать пленных и казну. Но Тарас был против этого плана. Он говорит, что в осажденном городе тоже есть пленные казаки, которым грозят пытки и смерть. Тогда решили, что часть казачьего войска во главе с кошевым атаманом идет выручать из татарского плена своих товарищей и казну, а оставшиеся, выбрав временным атаманом, Тараса Бульбу продолжат осаду Дубно. Ночью часть казаков уходит на поиски татар. После расставания казаки приуныли, но Тарас велел распаковать вино. Казаки выпили за веру и сечь.
9 глава «Тарас Бульба» сокращенно
В городе снова закончилась провизия. Поляки пробовали сделать вылазку за продуктами, но казаки перебили половину из них, другая половина вернулась в город с пустыми руками. Евреи, воспользовавшись вылазкой, пробрались в лагерь казаков и узнали об ушедших на татар казаках Эту новость они тут же распространили в городе. Поляки приободрились и начали готовиться к битве, они решили снять осаду, перебив казаков Тарас, видя оживление в городе, стал спешно готовить запорожцев к бою. Он произносит речь, которая воодушевляет казаков. Страшная и жестокая была битва. Много хороших казаков сложило головы за веру и отчизну. В этом бою Тарас Бульба убил своего сына Андрия. «Я тебя породил, я тебя и убью» — так сказал Тарас. Но даже перед смертью Андрий шептал имя своей полячки. А вот храбрый и честный Остап попал в плен.
10 глава «Тарас Бульба» сокращенно
В том последнем сражении Тарасу тоже изрядно досталось. Целых две недели он провел в горячечном бреду. Ему чудом удалось избежать плена. Верный товарищ Товкач, чуть живого привез Тараса в сечь, даже нашел лекарицу. Только через месяц Тарасу стало легче. Вот только на душе его было тяжело из-за Остапа. Да и в сечи не все было в порядке. Все кого он знал погибли или были пленены. И те казаки что ушли с кошевым на татар, и те кто остался с ним под Дубно. Тарас так тосковал о сыне, что не выдержал и решил узнать о судьбе Остапа. Он нашел жида Янкеля и за 5 тысяч золотых уговорил его отвезти в Варшаву.
11 глава «Тарас Бульба» сокращенно
Прибыв в Варшаву, Янкель с Тарасом остановились у знакомых Янкеля. Бульба, надеясь, что знакомые Янкеля помогут устроить ему свидание с сыном, просит их об этой услуге. Тарас даже надеется устроить Остапу побег. Переодевшись в богатую графскую одежду, Тарас идет на свидание с сыном. Подкупом и лестью, им с Янкелем удается пройти в тюрьму, но даже взяв деньги, охранник подло их обманул и к Остапу не пропустил. Тогда Тарас решает идти на площадь, чтобы хотя бы издали посмотреть на сына. На площади, где производилась казнь, собралась большая толпа народа. Все ждали начала казни. Перед казнью пленных ждали жестокие пытки. Остап мужественно перенес все нечеловеческие мучения. Тарас гордился стойкостью своего сына. И когда Остап перед смертью позвал отца, Тарас громко отозвался на призыв сына. Тараса пытались найти в толпе, но он благополучно скрылся.
12 глава «Тарас Бульба» сокращенно
На борьбу с польскими захватчиками поднялось все казачество Сто двадцати тысячное войско шло на поляков. Среди этого войска был один полк. Самый отборный. Им командовал Тарас Бульба. Лютая ненависть к врагам двигала Бульбой. Казаки освобождая города, вешали предателей. Поляки пробовали заключить мирное соглашение с казаками, обещая им возврат прежних прав и преимуществ. Коронного гетмана от смерти спасло русское духовенство. Только перед христианской церковью преклонили казаки головы. И согласились отпустить поляков, взяв с них клятвы забыть прежние обиды на казачье воинство и оставить на свободе христианские церкви. Только Тарас Бульба не верил клятвам поляков и призывал не верить и других казаков Но не прислушались казаки к Тарасу, подписали мирные условия. Тогда Бульба ушел из войска и увел свой полк. Поляки действительно обманули казаков и убили атамана и многих полковников. А Тарас жег костела и поселения по всей Польше, грабил богатые замки и лучшие земли. Не спастись ни кому было от праведного казацкого гнева, ни женщинам, ни детям. Жестокие поминки по Остапу справлял Тарас по всей Польше. Самому гетману Потоцкому королем было поручено разобраться с Бульбой. Десять дней уходили казаки от погони и бились с польскими войсками. Казаки прорвались через польское войско, только Бульба вернулся искать выпавшую трубку. Тогда его и схватили. И присудили сжечь Тараса живьем, на виду у всех. Бульба погиб, но товарищи его смогли уйти.
Вам может быть интересно:
- Сколько живут медузы?
- Весна-пора аллергии
- Самые депрессивные профессии
- Какими свойствами обладают гормоны?
Глава 10: Кручина Тараса
Тарас очнулся через несколько недель после случившегося. Его сильно изранили ляхи, но товарищи нашли способ вывести его на Украину. Но в бреду и горячке Бульба думал о судьбе старшего сына, оставшегося в плену.
Через полтора месяца он полностью оправился, но тоска заела его. Он делал вид, что ходил на охоту, но там подолгу размышлял об Остапе и плакал. Все казацкое войско было разрушено: на осаде все люди погибли или попали в плен, а у татар произошло то же самое. Запорожцы не смогли осилить неприятеля и пали на поле боя и в плену. Новая запорожская сила отплатила татарам грабежами, но Бульба не интересовался ими: судьба сына не давала ему покоя.
Однажды он явился к Янкелю и попросил везти его тайно в Варшаву на казнь Остапа. Несмотря на то, что за его голову назначили награду в 2000, он решил рискнуть ради сына. Янкель придумал план и накрыл казака кирпичами, чтобы никто ничего не заподозрил. За эту услугу он получил ту же сумму, что и назначена за голову Тараса.
Краткое содержание повести «Тарас Бульба» Гоголя
I.
Запорожский казак Тарас Бульба встречает своих сыновей, приехавших домой спустя год учебы в духовной академии. Старший Остап и младший Андрий наконец выпустились, и отец в честь окончания обучения выслал им двух лучших жеребцов из своего табуна.
Отец вызывает старшего сына на шутливый кулачный бой. Мать причитает, ругает мужа за то, что он не дает детям отдохнуть и набраться сил.
Тарас собирается через неделю отправить сыновей в Запорожскую Сечь, где они смогут познать настоящую мужскую науку:
«Ваша нежба — чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю — вот ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши: и академии, и все те книжки, буквари, и философия…»
Тарас просит жену собрать большой стол и приглашает казацких сотников по случаю приезда сыновей. Казак с гордостью знакомит соратников с сыновьями, все пьют за их будущие ратные подвиги. Под конец гуляний сильно пьяный Тарас решает, что ехать в Запорожскую Сечь надо с утра всем троим. Начинается подготовка к отъезду, мать в отчаянии, что так мало виделась с детьми.
Пока все спят, мать сидит у изголовья сыновей и плачет, чувствуя, что может больше никогда с ними не увидеться. Она надеется, что Бульба передумает.
Наутро Тарас упрям и непреклонен, отъезд неизбежен. Мать тяжело прощается с сыновьями, ее буквально уводят. По пути в Сечь юноши грустят.
II.
Тарас и сыновья едут по степи молча, каждый думает о своем. Тарас размышляет, сколько ратных друзей он увидит, а кто уже умер. Остап печалится из-за слез матери, Андрий вспоминает прекрасную красавицу-полячку, в которую влюбился в Киеве.
Характеры сыновей разные. Остап больше похож на отца, у него сильный и тяжелый нрав. Учеба в бурсе давалась ему тяжело, и он не раз убегал или закапывал букварь, показывая нежелание учиться. Поэтому все годы обучения он был много раз высечен розгами, и это закалило его. Лишь когда Тарас пообещал оставить Остапа в академии на 20 лет, сын взялся за ум и прилежно доучился. Остапа интересовали только военная служба и пирушки.
Андрий был мягче и чувствительнее брата. Ему легче давалась учеба, он был хитрым и изворотливым. С юношества Андрий мечтал о любви к женщине, но это считалось у казаков слабостью, поэтому он скрывал свои похождения во время учебы.
Степь поражает путников своей красотой: она прекрасна и днем, и ночью.
Добравшись до Сечи, Тарас и сыновья погружаются в шумный казацкий быт. Пока нет войны, он состоит из веселых пирушек и гуляний.
Тарас встречает многих бывших сослуживцев, но также печалится, что большая часть его товарищей полегла в боях.
III.
Запорожская сечь – удивительное место, похожее на отдельное государство посреди степи. В составе Сечи было 60 куреней (1 курень = 100 домов), они напоминали отдельные республики, подчиняющиеся своему куренному атаману. Под ведомством атамана было и имущество казаков, и их деньги.
При Сечи проживало много ремесленного и торгового люда разных национальностей, они и обеспечивали быт запорожцев. Хотя сами запорожцы владели разными ремеслами, но в Сечи они занимались только бесконечной гулянкой, живя на всем готовом. Женщин в Сечи быть не могло, так как это противоречило устройству казацкого общества.
Народ в Сечи был разный: кто-то не знал даже грамоты, а некоторые получили хорошее образование: читали античных философов, знали премудрости наук.
Андрий и Остап моментально влились в разгульную казацкую жизнь, предались бражничеству (пьянкам) и вылазкам за провиантом в степь.
Суровые законы, царившие в Сечи, поразили юношей: за воровство и убийство казнили, за долги приковывали к пушке.
Тарасу как старому вояке не нравится, что его сыновья не бывали ни в одном военном деле. Он просит кошевого начать поход против татар или турков. Кошевой возражает, ссылаясь на то, что казаки заключили мир с врагами.
Тогда Тарас решает отомстить кошевому и провоцирует подвыпивших казаков на выборы нового руководителя.
IV.
На следующий день Бульба уже подговаривал нового кошевого выступить в поход, чтобы испытать казацкую удаль и силу. Кошевой помнит об обещании мира и христианской клятве, но обещает придумать, как обойти их. Он предлагает молодым, еще не видавшим войны казакам отправиться на разведку к турецкому берегу, к городу Натолю. Кошевой жалуется на нехватку флотилии и боеприпасов на всех, но казаки выступать хотят всем войском.
Запорожцы приступают к изготовлению и починке лодок, к военным сборам.
В разгар подготовки на пароме прибывают казаки в оборванных одеждах и рассказывают о том, какие антихристианские порядки введены в украинских землях. Теперь русские церкви в аренде у жидов (евреев), католики-поляки ущемляют православных.
Услышав о таком беззаконии, все казаки рвутся выступить на Польшу и отомстить за поругание христианских ценностей.
Гнев казаков обрушивается на евреев, которые проживают и торгуют возле Сечи. Еврей Янкель хочет оправдаться и заявляет, что они всегда чтили казаков как братьев. Тарас решает пощадить Янкеля, хотя других жидов все же бросили в Днепр.
Запорожцы стали собранными и серьезными, теперь они готовятся в настоящий поход. Вмиг пропали все пьяницы, так как во время похода за пьянство принято было казнить.
V.
Польские земли охватила тревога, когда пришла весть о запорожцах: все знали, как они беспощадны к врагам. Там, куда приходили казаки, все живое ожидала смерть. Города и деревни сжигались, казаки не жалели ни женщин, ни стариков, ни детей. Запорожцы разрушали, грабили, убивали.
Один из священников попытался напомнить казакам о мирном соглашении, но те возразили, что это только начало их мести. Польские власти не могут уберечь граждан от казачьего войска, у них недостаточно военных сил.
Молодые казаки стараются превзойти и самих себя, и старших, поэтому особенно беспощадны в этом походе. Тарас радуется, что его сыновья в числе первых воинов, что они показали себя храбрыми вояками.
Подойдя к богатейшему городу Дубно, казаки встречают отпор местных жителей: они решили защищать крепость до последнего. Запорожцы взяли город в осаду, а весь богатый урожай в округе сожгли.
Через некоторое время казаки начинают скучать, им не хватает битв.
В одну из ночей Андрия мучает странное предчувствие, а позже его будит женщина. Он узнает в ней татарку, служанку той польской красавицы, в которую был влюблен два года назад. Татарка рассказывает про голод в городе, просит передать хлеба для панночки и ее матери.
Андрий тайно набирает провиант и отправляется за татаркой в город через подземный ход.
VI.
Андрий и татарка долго двигаются по подземному тайному ходу, в котором им попадаются гробы и человеческие кости. Ход приводит их в католический храм, где Андрий наблюдает за красотой игры утреннего света.
Выйдя на площадь, Андрий повсюду видит умирающих от голода или уже мертвых жителей города, это производит на него тягостное впечатление. Он спрашивает, почему поляки не отдают город. Оказывается, в городе ждут подкрепления.
Татарка приводит Андрия в дом польской панны. Поначалу казак не может узнать ее, хотя голод не исказил ее черт. Панночка похорошела и расцвела, Андрий с тех пор также возмужал.
Девушка поела немного хлеба, принесенного Андрием. Казак быстро остановил ее, боясь, что она умрет, приняв пищу после долгого голода.
Молодые люди чувствуют, что их захлестывают взаимные чувства.
Панночка грустит оттого, что ей случилось полюбить врага. Она также просит Андрия одуматься и вспомнить о своих обязательствах перед родиной.
Но Андрий готов отказаться от всего:
«Кто сказал, что моя отчизна Украина? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! И понесу я отчизну эту в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из казаков вырвет ее оттуда! и все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!»
В этот момент приходит весть, что подкрепление прорвало осаду: в город пришли войска и доставили провиант. Часть казаков разбита, часть захвачена в плен. Судьба Андрия в опасности.
VII.
Казаки, долго лишенные военных действий, накануне сильно напились, поэтому полякам удалось войти в город. Они разбили и захватил в плен один полк (курень). Казаки подавлены. Атаман Кукубенко предлагает отомстить — выманить польское войско и разбить его. Казаки оживляются:
«Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем».
Заняв места у трех дорог, ведущих из города, казаки ожидают выхода поляков, у которых все равно мало запасов и еды.
На крепостном валу появляются польские военные, все в золоте и богатом убранстве.
Тарас думает, что Андрий или убит, или взят в плен – его нет среди казаков.
Жид Янкель, побывавший в городе, приносит Бульбе весть, что Андрий перешел на сторону ляхов (поляков), что это сделано им добровольно, из-за любви к дочке воеводы. Эта новость приводит Тараса в ярость, и он готов убить Янкеля, но потом осознает, как слаб его младший сын против женских чар. Также он вспоминает, что видел ночью Андрия с какой-то женщиной.
Казакам шутками и зубоскальством удается выманить поляков из города, и начинается битва. В бою погибает много хороших казаков, а также атаман Бородатый. На его место казаки выбирают Остапа, старшего сына Тараса. Для Бульбы это честь, старик рад. Также он ломает голову, почему не увидел среди ляхов Андрия.
VIII.
К запорожцам приходит известие о том, что на Сечь в их отсутствие напали татары: вырывали закопанные в землю запасы и богатство, убили и захватили в плен оставшихся товарищей.
Спастись из плена удалось только одному казаку, который с трудом оторвался от преследователей и бросился искать основное казачье войско. За 2 дня он прискакал к городу Дубно, загнав двух лошадей, рассказал о нападении татар и упал отсыпаться.
Запорожцы держат совет: остаться здесь и вызволять товарищей из польского плена или пуститься вдогонку за татарами. Кошевой предлагает догнать татарское войско, а Тарас Бульба настаивает, что надо закончить дела с поляками.
Старейший казак Касьян Бовдюг рассудил казаков, предложив разделиться и выполнить обе задачи, чтоб не посрамить казацкую честь.
Запорожцы одобряют такое решение, и войско делится на две части. В оставшемся войске атаманом назначают Тараса Бульбу. Дождавшись ночи, часть казаков уходит в поход против татар. Перед этим запорожцы трогательно прощаются, понимая, что, возможно, никогда больше не увидятся. Но они верят:
«Не погибнет ни одно великодушное дело, и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, казацкая слава».
Оставшиеся казаки заметно приуныли после разделения войска. Чтоб поддержать моральных дух казаков, Тарас велит распаковать его воз, нагруженный лучшим вином. Вместе с братьями-казаками он пьет за славу, Сечь и христианскую веру.
IX.
Увидев, что казацкое войско разделилось и возы уехали, поляки решают, что казаки готовят засаду. Они хотели сделать вылазку за провиантом, но запорожцы их тут же перебили. Однако жиды из города выведали и донесли до поляков новость: другая часть казаков уехала насовсем. Поляки готовятся дать бой.
Тарас произносит пламенную речь об узах товарищества, родине и вере, чем трогает казаков до слез.
«Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать; но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя! но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».
Казаки готовятся к бою: готовят укрепления из возов, ловушки для вражеской конницы.
Завязывается тяжелый бой, в котором запорожцы удивляют даже врагов. Против казаков выводят самую большую пушку, иначе их не победить.
В бою полегло много храбрых казаков, почти все атаманы. Казаки бьются до последнего, умирая со словами любви к Отчизне.
Трижды за время боя Тарас спрашивает казаков, хватит ли им силы. Трижды воины отвечают и словом, и делом.
Когда ситуация становится критической, Тарас решает сам возглавить наступление, чтоб подбодрить товарищей.
Из ворот города во главе польского подкрепления выезжает Андрий, весь в золотом рыцарском убранстве. Тарас переживает душевные муки от вида предательства. Он просит казаков заманить его сына подальше.
Тарас решает разобраться с Андрием как с предателем, поэтому убивает его из ружья.
Позже Тараса и Остапа захватывают в плен.
X.
Тарас через две недели приходит в себя после ранений, нанесенных поляками при захвате его в плен. Он не понимает, где находится. Оказывается, казакам удалось его вызволить, и один из товарищей везет его в Сечь. За голову Тараса назначена награда в 2000 монет, повсюду его ищут поляки.
Целых полтора месяца Бульбу выхаживают в Сечи, так как он был тяжело ранен. После выздоровления Тарас видит, что в Сечи не осталось его товарищей. Полегли и те, которые воевали с поляками, и те, что отправились догонять татар. Кругом в Запорожье новые лица, все изменилось, от этого казаку горестно.
Тарас горюет о судьбе Остапа и хочет его увидеть.
Он решает поехать в одиночку в польские земли.
По пути Тарас заезжает к жиду Янкелю, который теперь стал зажиточным. Бульба требует, чтоб Янкель секретно провез его в Варшаву. Когда-то он спас жида от верной смерти, поэтому просит ответной услуги и даже платит за это 2000 монет.
Янкель соглашается, но понимает, что провезти Тараса будет трудно: ни в бочке для горилки, ни в рыбном обозе будет небезопасно. Решают везти Тараса под грудой кирпичей для строительства.
XI.
Янкелю удалось провезти Тараса в Варшаву, он доставил его в еврейский квартал и разместил в укромном жилище. Трое жидов решают, как помочь Тарасу увидеть Остапа, сидящего в городской тюрьме.
У Бульбы появилась надежда, что получится вызволить Остапа, а не просто увидеться. Он просит Янкеля вытащить сына из тюрьмы и обещает отдать все свои богатства. Жиды вызывают Мардохая, который может сделать то, что другим не под силу.
Наутро Остапа должны казнить, и времени остается мало. Тарас падает духом:
«Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий как дуб; он был малодушен; он был теперь слаб».
Жиды возвращаются из города с хорошими вестями: можно попробовать вырвать Остапа из рук поляков. Тараса наряжают в графские одежды и маскируют.
Под утро Бульбу ведут в тюрьму к сыну. Но один часовой сменился, и это осложняет ситуацию. Между Бульбой и часовым выходит перепалка: Тараса возмутило, что тот обругал пленных казаков. Из-за вспыльчивости Тараса приходится отменить попытки вызволить Остапа.
Бульба просит отвести его на площадь, где будут казнить казаков.
Отец наблюдает за казнью и за тем, как стойко его сын терпит страшные муки. Когда Остапу становится невыносимо, он громко выкрикивает в толпу призыв к отцу. Бульба отвечает сыну и быстро исчезает с места казни.
XII.
120-тысячная армия запорожцев идет по всем польским землям, имея цель отомстить за поругание православной веры и родной земли.
Тарас Бульба в составе большого казачьего войска снова командует полком. Это одни из самых свирепых казаков, которые не знают пощады к полякам.
«Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру. Нет силы сильнее веры».
Эта военная кампания отмечена невероятной жестокостью и разорением земель, поэтому польская сторона предлагает заключить мир. Польский гетман Потоцкий обещает казакам, что впредь православные народы не будут угнетаемы. Казаки согласны на мир, и только Тарас Бульба против: он просит своих товарищей не верить врагам и предсказывает предательство с их стороны. Позже его предсказание сбывается.
Полк Тараса не могут удержать, он отделяется от войска и продолжает военные действия, это месть за Остапа.
За голову Бульбы назначена еще большая награда, его ловит сам Потоцкий с 5 полками. Однажды Тараса удалось схватить: он обронил свою трубку, стал искать ее в траве и задержался.
Поляки жестоко казнили Тараса: они привязали его к дереву, пригвоздили руки и подожгли. Но даже в это момент он успел помочь казакам — подсказал им занять польские корабли и уплывать. Уже будучи на костре, Бульба прощается с товарищами.
Казаки видят пример героизма, любви к родине и стойкости веры:
«Да разве найдутся на свете такие огни и муки и сила такая, которая бы пересилила русскую силу!»
Глава 11: Казнь Остапа
Тарас прибыл в Варшаву благополучно. В еврейском квартале он пытался договориться о том, чтобы освободить сына из плена, но он был обречен: завтра казнь. Жиды пытались подкупить стражу ради свидания отца с сыном, но поляки взяли деньги, а услугу не оказали.
В итоге Тарас увидел сына только во время пытки. Ему ломали кости, но ни одного стона и крика не услышали зрители. Отец одобряет терпение и мужество сына. Он — пример для всех пленных. В рядах поляков автор дает нам заметить смеющуюся девушку, очень похожую по описаниям на избранницу Андрея.
Наконец, перед самым концом пытки Остап крикнул отцу, слышит ли он его? И Тарас подтвердил это, но затем бесследно искрился из толпы.
Глава 12: Месть Бульбы
Поднялась против Польши вся Украина. 120 тысяч бойцов вышли, чтобы отстоять попранные права и вернуть суверенитет. После кровопролитных схваток и десятков сожженных городов и замков власть пошла на переговоры и убедила украинскую знать принять мир с Польшей. Один Тарас, самый жестокий и опасный человек в войске, не помирился с врагами и продолжил грабить и убивать. Он предрек предательство Польши, так оно и случилось: вскоре всех тех, кто заключал мир, повесили.
Но Тарас еще долго мстил полякам за смерть сына. Не раз он сжигал женщин и детей в костеле и называл это поминками по Остапу. Но однажды пан Потоцкий, которому король велел взять Бульбу, нагнал казаков и окружил. Тарас почти вывел запорожцев из окружения, но сам задержался, чтобы подобрать люльку с табаком. Там его и схватили. Решили ляхи сжечь Тараса на большом дереве, чтобы всем было видно. Но с верхушки дерева он сумел подать своим бойцам хороший совет — избавиться от погони по воде. И прыгнули казаки в воду, отвязали челны и оторвались, благодаря своему атаману. Тарас сгорел заживо, но еще успел предречь Польше верную погибель:
Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Глава XII — Тарас Бульба — Гоголь Николай
Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков. Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою. Возле был виден престарелый, опытный товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников вели двенадцатитысячные полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный[42] ехали вслед за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки. Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых товарищей, полковых писарей и с ними пеших и конных отрядов; почти столько же, сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных. Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов. Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между теми-то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один полк, и полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал только одним истреблением.
Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни всего постепенного хода кампании: все это внесено в летописные страницы. Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного камня. Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И горе кораблю, который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его снасти, тонет и ломится в прах все, что ни есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный воздух.
В летописных страницах изображено подробно, как бежали польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое польская клятва. И Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы на сеймах, задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся в местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, ниже’ самого короля, но против своей церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул:
– Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!
Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав:
– Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны, голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах!
– А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к своим, – кто из вас хочет умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью – всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
– За тобою, пане полковнику! За тобою! – вскрикнули все, которые были в Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других.
– А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас, надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников.
А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» – приговаривал только Тарас. И такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество, и тому же самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса.
Шесть дней уходили козами проселочными дорогами от всех преследований; едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали казаков. Но Потоцкий на сей раз был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал он их и настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную развалившуюся крепость.
Над самой кручей у Днестра-реки виднелась она своим оборванным валом и своими развалившимися останками стен. Щебнем и разбитым кирпичом усеяна была верхушка утеса, готовая всякую минуту сорваться и слететь вниз. Тут-то, с двух сторон, прилеглых к полю, обступил его коронный гетьман Потоцкий. Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями. Но истощились запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим лясам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. «Эх, старость, старость!» – сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисло у него по рукам и по ногам. «Попалась ворона! – кричали ляхи. – Теперь нужно только придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать». И присудили, с гетьманского разрешенья, спечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево, вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.
– Занимайте, хлопцы, занимайте скорее, – кричал он, – горку, что за лесом: туда не подступят они!
Но ветер не донес его слов.
– Вот, пропадут, пропадут ни за что! – говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал:
– К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!
На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по голове, который переворотил все в глазах его.
Пустились козаки во всю прыть подгорной дорожкой; а уж погоня за плечами. Видят: путается и загибается дорожка и много дает в сторону извивов. «А, товарищи! не куды пошло!» – сказали все, остановились на миг, подняли свои нагайки, свистнули – и татарские их кони, отделившись от земли, распластавшись в воздухе, как змеи, перелетели через пропасть и бултыхнули прямо в Днестр. Двое только не достали до реки, грянулись с вышины об каменья, пропали там навеки с конями, даже не успевши издать крика. А козаки уже плыли с конями в реке и отвязывали челны. Остановились ляхи над пропастью, дивясь неслыханному козацкому делу и думая: прыгать ли им или нет? Один молодой полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с конем за козаками: перевернулся три раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы. В куски изорвали его острые камни, пропавшего среди пропасти, и мозг его, смешавшись с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты.
Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана.
– Прощайте, товарищи! – кричал он им сверху. – Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана.
🗹
