Повесть о Фроле Скобееве
Жил в Новгородском уезде бедный дворянин Фрол Скобеев. В том же уезде была вотчина стольника Нардина-Нащокина. Там жила дочь стольника, Аннушка. Задумал Фрол «возыметь любовь» с Аннушкой. Познакомился он с приказчиком этой вотчины, пошёл к нему в гости. В это время пришла к ним мамка, которая постоянно была при Аннушке. Фрол подарил мамке два рубля, а за что — не сказал.
Продолжение после рекламы:
Наступили Святки, и Аннушка пригласила к себе на вечеринку дворянских дочерей со всей округи. Ее мамка приехала и к Фролу, чтобы позвать на вечеринку его сестру. Сестра же, по наущению Фрола, объявила мамке, что приедет на вечеринку вместе со своей подружккой. Когда она стала собираться в гости, Фрол попросил, чтобы она дала и ему девичий наряд. Сестра испугалась, но не посмела ослушаться брата.
На вечеринке никто не узнал Фрола в девичьем уборе, даже мамка. Тогда Фрол Скобеев подарил мамке пять рублей и признался во всём… Она пообещала помогать ему.
Мамка предложила девицам новую игру — в свадьбу. Аннушка была невестой, а Фрол Скобеев (которого все принимали за девицу) — женихом. «Молодых» проводили в спальню. Там Фрол Скобеев открылся Аннушке и лишил её невинности. Потом девицы вошли к ним, но ни о чём не узнали. Аннушка потихоньку упрекнула свою мамку, но та отвергла все обвинения, заявила, что ни о чём не ведала, и даже предложила убить Фрола за такую «пакость». Но Аннушке было жалко Фрола. Наутро она отпустила всех девиц, а Фрола с сестрой оставила у себя на три дня. Она дала ему денег, и Фрол стал жить гораздо богаче, чем прежде.
Брифли существует благодаря рекламе:
Отец Аннушки, Нардин-Нащокин, повелел дочери ехать в Москву, ибо там за неё сватались хорошие женихи. Узнав об отъезде Аннушки, Фрол Скобеев решил ехать ей вослед и во что бы то ни стало жениться на девице.
Фрол остановился в Москве неподалёку от двора Нардина-Нащокина. В церкви он встретил мамку Аннушки. Мамка рассказала девице о приезде Фрола Скобеева. Обрадовалась Аннушка и послала Фролу денег.
У стольника была сестра-монахиня. Когда брат приехал к ней в монастырь, монахиня начала просить, чтобы ей дали повидаться с племянницей. Нардин-Нащокин обещал отпустить дочь съездить в монастырь. Монахиня сказала, что пришлёт за Аннушкой карету.
Собравшись ехать в гости, отец предупредил Аннушку, что в любое время может прибыть карета от сестры-монахини. Пусть, дескать, Аннушка садится в карету и едет в монастырь. Услышав об этом, девушка сразу же послала мамку к Фролу Скобееву, чтобы он достал где-нибудь карету и приехал к ней.
Фрол жил только тем, что ходил по приказным делам. Бедность не позволяла ему иметь карету. Но у него возник план. Фрол пошёл к стольнику Ловчикову и попросил карету на время «для смотрения невесты». Ловчиков выполнил его просьбу. Тогда Фрол напоил кучера допьяна, сам оделся в лакейское платье, сел на козлы и поехал к Аннушке. Мамка же, завидя Фрола Скобеева, объявила, что приехали за Аннушкой из монастыря. Девушка собралась и поехала на квартиру к Фролу Скобееву. Отец вернулся домой и не застал дочери, но был совершенно спокоен, зная, что она в монастыре. А Фрол тем временем женился на Аннушке.
Продолжение после рекламы:
Карету же с пьяным кучером Фрол привёз на двор к Ловчикову. Пытался Ловчиков расспрашивать кучера о том, где была карета и что произошло, но бедняга ничего не помнил.
Через некоторое время Нардин-Нащокин поехал в обитель к сестре и спросил у неё, где же Аннушка. Монахиня с удивлением отвечала, что кареты не присылала и племянницы не видела. Отец стал горевать о пропавшей дочери. Наутро он поехал к государю, доложил о случившемся. Государь повелел разыскивать стольничью дочь. Он приказал объявиться похитителю Аннушки. А ежели вор не объявится сам, но будет найден, то его казнят.
Тогда Фрол Скобеев пошёл к стольнику Ловчикову, рассказал о своём поступке и просил о помощи. Ловчиков было отказался, но Фрол пригрозил, что обвинит его в пособничестве: кто карету-то давал? Ловчиков дал Фролу совет: броситься при всех в ноги Нардину-Нащокину. А он, Ловчиков, будет при этом за Фрола заступаться.
На следующий день все стольники после обедни в Успенском соборе вышли побеседовать на Ивановскую площадь. Нардин-Нащокин вспоминал об исчезновении дочери. И в это время Скобеев вышел перед всеми и пал в ноги Нардину-Нащокину. Стольник поднял его, и Фрол объявил ему о своей женитьбе на Аннушке. Потрясённый стольник стал угрожать, что пожалуется на Фрола царю. Но Ловчиков немного успокоил Нардина-Нащокина, и тот поехал домой.
Сперва плакали стольник с женой о судьбе дочери, а потом послали слугу узнать, как ей живётся. Проведав об этом, Фрол Скобеев повелел молодой жене притвориться больной. Пришедшему слуге Фрол объяснил, что Аннушка больна от отцовского гнева. Стольник, услышав такую весть, пожалел дочь и решил хотя бы заочно благословить её. Он послал молодым икону.
Брифли существует благодаря рекламе:
Слуга взял икону и отнёс её к Фролу. А Фрол перед его приходом велел Анне сесть за стол. Слуге своего тестя он объяснил, что Аннушка выздоровела от родительского благословения. Слуга обо всём рассказал господину. После этого стольник поехал к царю, сообщил, что дочь нашлась, и попросил простить Скобеева. Государь согласился.
Потом Нардин-Нащокин послал Скобееву всяких запасов, и тот стал жить богато. А через некоторое время стольник пригласил зятя с дочерью к себе. Родители сперва побранили Аннушку, но потом посадили её и Фрола за стол. Смилостивившись, Нардин- Нащокин подарил Фролу две свои вотчины, да ещё потом и денег дал.
Через несколько лет стольник умер. Наследником своим он сделал Фрола Скобеева И Фрол прожил жизнь свою «в великой славе и богатстве».
ЛитЛайф
ПЕРВЫЕ СЕМЬСОТ ЛЕТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Русской литературе без малого тысяча лет. Это одна из самых древних литератур Европы. Она древнее, чем литературы французская, английская, немецкая. Ее начало восходит ко второй половине X в. Из этого великого тысячелетия более семисот лет принадлежит периоду, который принято называть «древней русской литературой».
Литература возникла внезапно. Скачок в царство литературы произошел одновременно с появлением на Руси христианства и церкви, потребовавших письменности и церковной литературы. Скачок к литературе был подготовлен всем предшествующим культурным развитием русского народа. Высокий уровень развития фольклора сделал возможным восприятие новых эстетических ценностей, с которыми знакомила письменность. Мы сможем по-настоящему оценить значение этого скачка, если обратим внимание на превосходно организованное письмо, перенесенное к нам из Болгарии, на богатство, гибкость и выразительность переданного нам оттуда же литературного языка, на обилие переведенных в Болгарии и созданных в ней же сочинений, которые уже с конца X в. начинают проникать на Русь. В это же время создается и первое компилятивное произведение русской литературы — так называемая «Речь философа», в которой на основании разных предшествующих сочинений с замечательным лаконизмом рассказывалась история мира от его «сотворения» и до возникновения вселенской церковной организации.
1
Что же представляла собой русская литература в первые семьсот лет своего существования? Попробуем рассмотреть эти семьсот лет как некое условное единство.
Художественная ценность древнерусской литературы еще до сих пор по-настоящему не определена. Прошло уже около полувека с тех пор, как была открыта (и продолжает раскрываться) в своих эстетических достоинствах древнерусская живопись: иконы, фрески, мозаики. Почти столько же времени восхищает знатоков и древнерусская архитектура — от церквей XI–XII вв. до «нарышкинского барокко» конца XVII в. Удивляет градостроительное искусство Древней Руси, умение сочетать новое со старым, создавать силуэт города, чувство ансамбля. Приоткрыт занавес и над искусством древнерусского шитья. Совсем недавно стали «замечать» древнерусскую скульптуру, само существование которой отрицалось, а в иных случаях продолжает по инерции отрицаться и до сих пор.
Древнерусское искусство совершает победное шествие по всему миру. Музей древнерусской иконы открыт в Реклингхаузене (ФРГ), а особые отделы русской иконы — в музеях Стокгольма, Осло, Бергена, Нью-Йорка, Берлина и многих других городов.
Но древнерусская литература еще молчит, хотя работ о ней появляется в разных странах все больше. Она молчит, так как большинство исследователей, особенно на Западе, ищет в ней не эстетические ценности, не литературу как таковую, а всего лишь средство для раскрытия тайн «загадочной» русской души. И вот древнерусская культура объявляется «культурой великого молчания».
Между тем в нашей стране пути к открытию художественной ценности литературы Древней Руси уже найдены. Они найдены Ф. И. Буслаевым, А. С. Орловым, В. П. Адриановой-Перетц, Н. К. Гудзием, И. П. Ереминым. Мы стоим на пороге этого открытия, пытаемся нарушить молчание, и это молчание, хотя еще и не прерванное, становится все более и более красноречивым.
То, что вот-вот скажет нам древнерусская литература, не таит эффектов гениальности, ее голос негромок. Авторское начало было приглушено в древней литературе. В ней не было ни Шекспира, ни Данте. Это хор, в котором совсем нет или очень мало солистов и в основном господствует унисон. И тем не менее эта литература поражает нас своей монументальностью и величием целого. Она имеет право на заметное место в истории человеческой культуры и на высокую оценку своих эстетических достоинств.
Отсутствие великих имен в древнерусской литературе кажется приговором. Но строгий приговор, вынесенный ей только на этом основании, был бы несправедлив. Мы предвзято исходим из своих представлений о развитии литературы — представлений, воспитанных веками свободы человеческой личности, веками, когда расцвело индивидуальное, личностное искусство — искусство отдельных гениев.
Древняя русская литература ближе к фольклору, чем к индивидуализированному творчеству писателей нового, времени. Мы восхищаемся изумительным шитьем народных мастериц, но искусство их — искусство великой традиции, и мы не можем назвать среди них ни реформаторов, подобных Джотто, ни гениев индивидуального творчества, подобных Леонардо да Винчи.
То же и в древнерусской живописи. Правда, мы знаем имена Рублева, Феофана Грека, Дионисия и его сыновей. Но и их искусство прежде всего искусство традиции и лишь во вторую очередь — искусство индивидуальной творческой инициативы. Впрочем, не случайно эпоху Рублева и Феофана мы называем в древнерусском искусстве эпохой Предвозрождения. Личность начинала уже играть в это время заметную роль. Имен крупных писателей в Древней Руси также немало: Иларион, Нестор, Симон и Поликарп, Кирилл Туровский, Климент Смолятич, Серапион Владимирский, Епифаний Премудрый, Ермолай Еразм, Иван Грозный, Аввакум и многие другие. Тем не менее литература Древней Руси не была литературой отдельных писателей: она, как и народное творчество, была искусством надындивидуальным. Это было искусство, создававшееся путем накопления коллективного опыта и производящее огромное впечатление мудростью традиций и единством всей — в основном безымянной — письменности.
Перед нами литература, которая возвышается над своими семью веками как единое грандиозное целое, как одно колоссальное произведение, поражающее нас подчиненностью одной теме, единым борением идей, контрастами, вступающими в неповторимые сочетания. Древнерусские писатели — не зодчие отдельно стоящих зданий. Это — градостроители. Они работали над одним, общим грандиозным ансамблем. Они обладали замечательным «чувством плеча», создавали циклы, своды и ансамбли произведений, в свою очередь слагавшиеся в единое здание литературы, в котором и самые противоречия составляли некое органическое явление, эстетически уместное и даже необходимое.
Всякая литература создает свой мир, воплощающий мир представлений современного ей общества. Попробуем восстановить мир древнерусской литературы. Что же это за единое и огромное здание, над построением которого трудились семьсот лет десятки поколений русских книжников — безвестных или известных нам только своими скромными именами и о которых почти не сохранилось биографических данных и не осталось даже автографов?
Чувство значительности происходящего, значительности всего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе.
Человек, живя в мире, помнил о мире в целом как огромном единстве, ощущал свое место в этом мире. Его дом располагался красным углом на восток. По смерти его клали в могилу головой на запад, чтобы лицом он встречал солнце. Его церкви были обращены алтарями навстречу возникающему дню. В храме росписи напоминали ему о событиях Ветхого и Нового заветов, собирали вокруг него мир святости: святых воинов внизу, мучеников повыше; в куполе изображалась сцена вознесения Христа, на парусах сводов, поддерживающих купол, — евангелисты и т. д. Церковь была микромиром, и вместе с тем она была макрочеловеком. У ней была глава, под главой шея барабана, плечи. Окна были очами храма (об этом свидетельствует сама этимология слова «окно»). Над окнами были «бровки».
Большой мир и малый, вселенная и человек! Все взаимосвязано, все значительно, все напоминает человеку о смысле его существования, о величии мира и значительности в нем судьбы человека.
Не случайно в апокрифе о создании Адама рассказывается, что тело его было создано от земли, кости от камней, кровь от моря (не из воды, а именно от моря), очи от солнца, мысли от облак, свет в очах от света вселенной, дыхание от ветра, тепло тела от огня. Человек — микрокосм, «малый мир», как называют его некоторые древнерусские сочинения.
🗹