Краткое содержание Господа Головлёвы Салтыкова-Щедрина

• Краткие содержания
• Салтыков-Щедрин
• Господа Головлёвы

Действие романа происходит в то время, когда заканчивается крепостное право. Мы знакомимся с семейством господ Головлевых, которые никак не хотят признать таких перемен. Хозяйство имения становится еще лучше благодаря умелому руководству хозяйки Арины Петровны.

Помещица была непростого характера, не любила кому-либо подчиняться и верховодила в доме во всех делах. Супруг ее был сущим бездельником, и в хозяйственных делах участия не принимал. Любил выпить, да волочиться за юбками крепостных девушек. Супруги имели четверых детей, но хозяйка особо их не любила.

Один из них Степан, самый старший был точной копией отца по характеру, но у матери взял дарование угадывать слабые стороны людей и умело пользоваться ими. В учебном заведении, куда послала его мать, он особо не учился, а все больше балагурил и был посмешищем у знатных студентов. Окончив университет, он пытался служить в разных ведомствах, но у него ничего не получалось. Арина Петровна тогда подарила ему особняк в Москве, но беспутный сынок все промотал, а дом продал. Некоторое время побирался Степан у зажиточной прислуги, проживающей в Москве, но всему приходит предел. Ему стали отказывать. И в конце концов, Степан Владимирович возвращается домой.

Анна Владимировна, дочка Арины Петровны тоже провела беспутную молодость. Мать, отправив ее обучаться в институт, для того, чтобы Анна в дальнейшем помогала ей в ведении дел, была огорчена ее поведением. Анна, влюбившись в военного, вышла за него замуж и сбежала. Мать не оставила ее и отправила новобрачным свадебный подарок — небольшую деревню и немного денег. Но муж девушки, промотав все, сбежал от нее, оставив ее одну с двумя дочками. Не выдержав нищенского существования, Анна Владимировна умирает, и девочек забирает к себе Арина Петровна.

Был у госпожи Головлевой еще один сын-Порфирий по прозвищу Иудушка. С виду это был ласковый и необычайно добрый ребенок, но за всеми подсматривал и рассказывал матери.

Его преданность Арина Петровна уважала, но немного боялась, и поэтому все лучшее доставалось ему. Самый младший сын был всегда мрачным и безразличным ко всему происходящему, поэтому на него и внимание особо не обращали.

И вот, когда собралось все семейство для решения вопроса, как наказать Степана за его проступки, особо никто и не высказал своего мнения, кроме Иудушки. Он сказал, что за братом надо следить, чтобы тот не натворил еще каких-нибудь бед и лишить его наследства.

Так, по решению матери, Степана Владимировича поселили в грязной комнате с плохим питанием. Сидел он там безвылазно, и жизнь его состояла из стакана водки и полузабытья. В один из дней Степан Владимирович покинул этот мир, не проснувшись.

Через десять лет многое изменилось в поместье Арины Петровны. Произошла отмена крепостного права, и она была растеряна, что же делать с прислугой, как их называть. Вскоре умер ее супруг. Арина Петровна совсем опечалилась. Она разделила наследство своим детям, себе же она оставила только деньги. Вначале она жила у Порфирия, ведь лучшую часть она отдала именно ему. Но, потом, оскорбившись на высказывания сына, переехала к Павлу.

Павел Владимирович пустил мать со своими племянницами на проживание, однако предупредил их, чтобы они не вмешивались в его дела. Сам же целыми днями выпивал, и фантазировал, как бы он отомстил Порфирию. Но внезапная смерть не дала сбыться его мечтам.

Иудушке по наследству перешло имение брата, а Арина Петровна с внучками отправилась в деревушку, доставшуюся в наследство умершей ее дочери.

Вскоре Аннинька и Любинька уехали, и Арина Петровна перебралась вновь в Головлево.

Между тем Иудушка все больше окутывал своими прядками имение. Он не жалел ни своих детей, не обращал внимание на проклятие матери, а все только сидел и подсчитывал доход имения. Даже Аннинька, приехав к дяде в гости, стремительно уехала в город, ужаснувшись порядкам в доме. И осталось проводить ему вечера с Евпраксеюшкой, которая вскоре забеременела и родила ему сына. Но не нужен Порфирию был это ребенок, и он увез его в казенный дом. Ненависть овладела женщиной, и от мучительных страданий пустилась она в разгульную жизнь.

Но это тоже не волновало Иудушку. В своих мечтах он желал разорить, уничтожить всех, чтобы только он был господином этого имения.

Но наступали последние деньки для кровопийцы. Неожиданно приехала вновь Аннинька, бледная и исхудавшая, с одной целью умереть в родных краях. И теперь вечерами вместе с Иудушкой они беседовали об их семействе, где племянница проклинала Иудушку и обвиняла во всех несчастиях их семьи. И вдруг Иудушка понял, насколько он сильно виноват. Почему он был таким жестоким, скупым, бессердечным?

Что-то подсказало ему сходить на могилу матери. И в сильный снег Порфирий Владимирович побрел на кладбище, чтобы попросить у нее прощения, да не просто словами, а рыдать так, чтобы услышали его на небесах. Через некоторое время следивший за всем происходящим в доме, нашел труп Иудушки на могиле, а Аннинька скончалась в доме. И он сразу же поспешил с важными известиями к родственнице Головлевых, которая долго наблюдала за их делами.

Роман учит нас создавать крепкие, дружные семьи, где царили бы взаимопонимание , любовь и согласие. Не было бы лжи. Поучительно произведение еще тем, что нужно самостоятельно строить свою жизнь, а не сидеть и просить у родителей капитал. И родителям, воспитывая своих детей, нужно задуматься над тем, что обильная любовь может привести к трагическим последствиям.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Очень краткий пересказ романа «Господа Головлевы».

Имением Головлевых управляла Арина Петровна, она была расчетливой и строгой женщиной, в отличие от своего супруга Владимира Михайловича. Он не касался дел, заводил интрижки на стороне и вел праздный образ жизни. Арину Петровну это не смущало, ей было важно побольше заработать. Нельзя сказать, что они друг друга любили, но прожили вместе 40 лет. У них родилось дочь и три сына: старший Степан, Анна, Порфирий и Павел.

Когда дочь выросла, то сбежала с корнетом и вышла за него замуж без согласия родителей. Но он ее бросил через два года, оставив одну с двумя дочерями-близнецами –Аннинькой и Любинькой. Вскоре дочь Арины Петровны – Анна умирает. После смерти Анны, воспитанием девочек пришлось заняться самой Арине Петровне. Старший сын Головлевых, Степан, проиграл все свое состояние и даже продал подаренное ему матерью имение за бесценок. Ему остается вернутся в отчий дом, где он продолжил пьянствовать, от чего вскоре и умирает.

Павел живет в своей деревне совсем один, и начинает пить от одиночества, тоже умирает, а его состояние унаследовал Порфирий. Он был самым подлым из всех, даже родня его называла Иудушкой.

Когда Аннинька и Любинька повзрослели, то отправились учиться, и стали актрисами. Но праздная жизнь их быстро утянула на дно, в итоге они стали куртизанками. Им самим было тошно от такой жизни, что они решили покончить с собой при помощи яда. Но смелости хватило только Любиньке, она умирает. А Аннинька возвращается в отчий дом, где постепенно начала спиваться.

В поместье остались только Порфирий и его племянница. К концу жизни Иудушка остался в одиночестве, его сыновья погибли (один покончил жизнь самоубийством, другого сослали в Сибирь за то, что проиграл казенные деньги, но он заболевает и умирает в деревенской больнице, даже не доехав). Иудушка «приближает» к себе экономку Евпраксеюшку. Она от него рожает сына, но Порфирий отказывается от своего сына и отправляет его с ключницей в детский приют. После этого Евпраксеюшка меняет отношение к барину в худшую сторону. Перестает за ним ухаживать и плохо к нему относится.

Иудушка прозрел к концу своей жизни, что он был неправ, и очень жалел о том, как он себя вел с близкими. От злости на себя Порфирий начинает пить и решает отправиться к могиле Арины Петровны, чтобы попросить прощения, но умирает по пути. Аннинька даже об этом не узнает, потому что сама находилась в предсмертной горячке. А все, что было нажито Головлевыми достается их дальней родственнице.

Минует больше 10 лет после событий, описанных Салтыковым-Щедриным в 1-й главе «Господ Головлёвых» (см. Семейный суд). За это время прошла крестьянская реформа. Уже очень старая Арина Петровна плохо представляет, как ей дальше управлять своими имениями без крепостного права. Чуткий Порфирий Владимирыч угадывает смятенное состояние матери и понемногу, исподволь склоняет её отойти от дел, переписав имения на сыновей. Арина Петровна в конце концов соглашается на это. Любимому сыну, льстецу Порфише, она выделяет лучшую часть, неразговорчивому, неласковому Павлу – похуже, себе же оставляет денежный капитал.

Господа Головлёвы. По-родственному. Краткий пересказ

Павел немедленно выходит в отставку с военной службы и поселяется в полученном от матери поместье Дубровино. Но Иудушка-Порфирий остаётся в Петербурге, и дела в отданном ему имении Головлёво продолжает вести Арина Петровна: ей так и не удаётся обрести желанный покой.

Владетель Головлёва теперь не Арина Петровна, а Порфирий, но она прилагает все старания, чтобы имение её любимца расцветало. Она на собственный капитал прикупает к нему соседние пашни и луга, расширяя поместье. Когда Арина Петровна издерживает на эти покупки почти все свои деньги, лукавый Порфиша вдруг начинает требовать от неё отчётов по каждой статье хозяйства, даже за малину и крыжовник. Арина Петровна вдруг понимает: Порфирий высосал из неё, что хотел, а теперь и саму решил выжать из имения. Между тем, на её содержании находятся две внучки от умершей дочери – юные Аннинька и Любинька.

В возмущении она переезжает к Павлу в Дубровино. Иудушка-Порфирий тут же бросает столичную службу и поселяется в округлённом материнскими стараниями Головлеве. Вялый, апатичный Павел принимает у себя мать, но по своей нелюдимости почти не общается с ней. Всё время он проводит в собственных комнатах на антресолях и начинает пить, делаясь игрушкой в руках собственного управляющего и ключницы Улиты – двух отъявленных воров. Лживого, лицемерного брата Порфирия Павел горячо ненавидит.

Пьянство вскоре доводит Павла до смертельного недуга. Он тяжело заболевает. Приехавший доктор сообщает Арине Петровне, что сын её на днях умрёт. Арина Петровна знает, что Павел не сделал никаких распоряжений на случай смерти. Без них его имение по закону унаследует Иудушка, который уже подкупил ключницу Улиту слать ему сведения о болезни Павла и сделать опись всех предметов в доме. Чтобы не остаться нищей, Арина Петровна идёт к умирающему сыну и убеждает его написать завещание на Анниньку и Любиньку или хотя бы передать ей и сироткам из рук в руки один денежный капитал, без недвижимости. Упрямый, недалёкий Павел отказывается это сделать.

Выйдя от Павла, Арина Петровна видит, как в деревню въезжает на экипаже, крестясь на церковь, Иудушка с сыновьями Володенькой и Петенькой. Он уже знает про близкую кончину брата. Порфиша начинает обнимать и ханжеским тоном «успокаивать» мать, а затем идёт к лежащему в постели Павлу.

Увидев Порфирия, тот кричит: «Иди, кровопивец, вон!» Иудушка с притворной ласковостью советует ему унять гнев и выполнить предсмертную обязанность христианина – исповедоваться. Потом он выведывает, написал ли Павел завещание, и, поняв, что нет, явно радуется. Когда Порфирий уходит, брат пронзительно кричит ему в спину: «Кровопивец!»

Павел Владимирыч умирает, и Дубровино переходит к Иудушке. Арина Петровна решает переехать отсюда в убогую деревеньку Анниньки и Любиньку Погорелку – последнее, что у неё и них теперь осталось. Иудушка делает вид, что не замечает сборов матери. Когда она объявляет об отъезде на поминках после похорон Павла, он изображает удивление и даже корит мать за то, что она не хочет пользоваться его куском хлеба. Вместе с тем Иудушка спешит узнать, кому принадлежит тарантас, на котором А. П. с внучками поедет в Погорелку, и как она думает вернуть его, если он братнин. Мать в гневе кричит Порфирию: «Тарантас мой собственный, у меня и свидетели есть!»

Лошади трогают, увозя её и внучек, а Иудушка, плотоядно улыбаясь, машет платком с крыльца и кричит:

– Вы заезжайте к нам сюда, по-родственному!.. По-родственному!

Для перехода к краткому содержанию предыдущей / следующей главы «Господ Головлёвых» пользуйтесь кнопками Назад / Вперёд ниже текста статьи.

На нашем сайте вы можете прочитать полный текст главы «По-родственному» и краткое содержание «Господ Головлёвых» целиком в одной статье.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.

Главные герои и их характеристика:

• Павел Владимирович Головлёв – сын Арины Петровны, одинок, нелюдим, любит выпить, в семейные дела особенно не лезет. Служил в Петербурге, после чего уходит со службы и бесцельно проживает жизнь, спиваясь в деревне, подаренной матерью, там же и умирает.
• Арина Петровна Головлева – расчетливая и властная помещица, которая смогла за свою жизнь немалого добиться, сама управляла имением.
• Порфирий Владимирович Головлёв (Иудушка) – сын Арины Петровны, подлый и изворотливый, рано овдовел, имел двоих сыновей. Во всем искал выгоду. Он «приблизил» к себе экономку, которая родила ему сына, но он отказался от него.
• Владимир Михайлович Головлев – муж Арины Петровны, вел праздный образ жизни, не любил свою супругу и не занимался делами. Ему было все-равно что делается в поместье и все связанные с ним проблемы, проживал жизнь в свое удовольствие.
• Анна Владимировна Головлёва (Уланова) – дочь Арины Петровны, сбежавшая с корнетом, вышла замуж без согласия родителей. Через два года корнет её бросает одну с двумя детьми. Вскоре Анна умирает.
• Степан Владимирович Головлёв (Стёпка-балбес) – сын Арины Петровны, отучился в университете, трудился в канцелярии, но не особо успешно, быстро прогулял свое состояние и дом, приобретенный ему матерью, много пил и играл. К 40 годам остался ни с чем, возвращается в отчий дом и продолжает пьянствовать и умирает.

По-родственному, часть 5

Не успела Арина Петровна сойти вниз, как на бугре у дубровинской церкви показалась коляска, запряженная четверней. В коляске, на почетном месте, восседал Порфирий Головлев без шапки и крестился на церковь; против него сидели два его сына: Петенька и Володенька. У Арины Петровны так и захолонуло сердце: «Почуяла Лиса Патрикевна, что мертвечиной пахнет!» — подумалось ей; девицы тоже струсили и как-то беспомощно жались к бабушке. В доме, до cих пор тихом, вдруг поднялась тревога: захлопали двери, забегали люди, раздались крики: барин едет! барин едет! — и все население усадьбы разом высыпало на крыльцо. Одни крестились, другие просто стояли в выжидательном положении, но все, очевидно, сознавали, что то, что до сих пор происходило в Дубровине, было лишь временное, что только теперь наступает настоящее, заправское, с заправским хозяином во главе. Многим из старых, заслуженных дворовых выдавалась при «прежнем» барине месячина; многие держали коров на барском сене, имели огороды и вообще жили «свободно»; всех, естественно, интересовал вопрос, оставит ли «новый» барин старые порядки или заменит их новыми, головлевскими.

Иудушка между тем подъехал и по сделанной ему встрече уже заключил, что в Дубровине дело идет к концу. Не торопясь вышел он из коляски, замахал руками на дворовых, бросившихся барину к ручке, потом сложил обе руки ладонями внутрь и начал медленно взбираться по лестнице, шепотом произнося молитву. Лицо его в одно и то же время выражало и скорбь, и твердую покорность. Как человек, он скорбел; как христианин — роптать не осмеливался. Он молился «о ниспослании», но больше всего уповал и покорялся воле провидения. Сыновья, в паре, шли сзади его. Володенька передразнивал отца, то есть складывал руки, закатывал глаза и шевелил губами; Петенька наслаждался представлением, которое давал брат. За ними, безмолвной гурьбой, следовал кортеж дворовых.

Иудушка поцеловал маменьку в ручку, потом в губы, потом опять в ручку; потом потрепал милого друга за талию и, грустно покачав головою, произнес:

— А вы все унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как нехорошо! А вы бы спросили себя: что, мол, бог на это скажет? — Скажет: вот я в премудрости своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!

Потом перецеловал обеих племянниц и с тою же пленительною родственностью в голосе сказал:

— И вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб у меня этого не было! Извольте сейчас улыбаться — и дело с концом!

И он затопал на них ногами или, лучше сказать, делал вид, что топает, но, в сущности, только благосклонно шутил.

— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а бог-то на что! Неужто бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!

И он с тою же пленительностью представил из себя «молодца», то есть выпрямился, отставил одну ногу, выпятил грудь и откинул назад голову. Все улыбнулись, но кисло как-то, словно всякий говорил себе: ну, пошел теперь паук паутину ткать!

Окончив представление в зале, Иудушка перешел в гостиную и вновь поцеловал у маменьки ручку.

— Так так-то, милый друг маменька! — сказал он, усаживаясь на диване, — вот и брат Павел…

— Да, и Павел… — потихоньку отозвалась Арина Петровна.

— Да, да, да… раненько бы! раненько! Ведь я, маменька, хоть и бодрюсь, а в душе тоже… очень-очень об брате скорблю! Не любил меня брат, крепко не любил, — может, за это бог и посылает ему!

— В этакую минуту можно бы и забыть про это! Старые-то дрязги оставить надо…

— Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю: не любил меня брат, а за что — не знаю! Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» — пятится от меня, да и шабаш! Ан бог-то взял да невидимо к своему пределу и приурочил!

— Говорю тебе: нечего поминать об этом! Человек на ладан уж дышит!

— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не весте ни дня, ни часа — вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!

— Чай, раскаянье-то приемлется!

— Желаю! от души брату желаю! Не любил он меня, а я — желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим и обидящим — всем! Несправедлив он был ко мне — вот бог болезнь ему послал, не я, а бог! А много он, маменька, страдает?

— Так себе… Ничего. Доктор был, даже надежду подал, — солгала Арина Петровна.

— Ну, вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да бога за исцеленье благодарит!

Эта мысль до того понравилась Иудушке, что он даже полегоньку хихикнул.

— А ведь я к вам, маменька, погостить приехал, — продолжал он, словно делая маменьке приятный сюрприз, — нельзя, голубушка… по-родственному! Не ровен случай — все же, как брат… и утешить, и посоветовать, и распорядиться… ведь вы позволите?

— Какие я позволения могу давать! сама здесь гостья!

— Ну, так вот что, голубушка. Так как сегодня у нас пятница, так уж вы прикажете, если ваша такая милость будет, мне постненького к обеду изготовить. Рыбки там, что ли, солененькой, грибков, капустки — мне ведь немного нужно! А я между тем по-родственному… на антресоли к брату поплетусь — может быть, и успею. Не для тела, так для души что-нибудь полезное сделаю. А в его положении душа-то, пожалуй, поважнее. Тело-то мы, маменька, микстурками да припарочками подправить можем, а для души лекарства поосновательнее нужны.

Арина Петровна не возражала. Мысль о непредотвратимости «конца» до такой степени охватила все ее существо, что она в каком-то оцепенении присматривалась и прислушивалась ко всему, что происходило кругом нее. Она видела, как Иудушка, покрякивая, встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее); она понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может быть, даже ускорить развязку, но после волнений этого дня на нее напала такая усталость, что она чувствовала себя точно во сне.

Покуда это происходило, Павел Владимирыч находился в неописанной тревоге. Он лежал на антресолях совсем один и в то же время слышал, что в доме происходит какое-то необычное движение. Всякое хлопанье дверьми, всякий шаг в коридоре отзывались чем-то таинственным. Некоторое время он звал и кричал во всю мочь, но, убедившись, что крики бесполезны, собрал все силы, приподнялся на постели и начал прислушиваться. После общей беготни, после громкого говора голосов вдруг наступила мертвая тишина. Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех сторон. Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу, перед образом, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались еще темнее и гуще. В этот таинственный угол он и уставился глазами, точно в первый раз его поразило нечто в этой глубине. Образ в золоченом окладе, в который непосредственно ударяли лучи лампадки, с какою-то изумительной яркостью, словно что-то живое, выступал из тьмы; на потолке колебался светящийся кружок, то вспыхивая, то бледнея, по мере того как усиливалось или слабело пламя лампадки. Внизу господствовал полусвет, на общем фоне которого дрожали тени. На той же стене, около освещенного угла, висел халат, на котором тоже колебались полосы света и тени, вследствие чего казалось, что он движется. Павел Владимирыч всматривался-всматривался, и ему почудилось, что там, в этом углу, все вдруг задвигалось. Одиночество, беспомощность, мертвая тишина — и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут… В неописанном ужасе, раскрыв глаза и рот, он глядел в таинственный угол и не кричал, а стонал. Стонал глухо, порывисто, точно лаял. Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате — как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. Ему померещилось, что он вышел оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и еще… тени, тени, тени без конца! Идут, идут…

— Зачем? откуда? кто пустил? — инстинктивно крикнул он, бессильно опускаясь на подушку.

Иудушка стоял у постели, всматривался в больного и скорбно покачивал головой.

— Больно? — спросил он, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была в его средствах.

Павел Владимирыч молчал и бессмысленными глазами уставился в него, словно усиливался понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.

— Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была.

Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец во плоти. Он как-то вдруг съежился, как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло.

— Ах, брат, брат! какая ты бяка сделался! — продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. — А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!

— Иди, кровопивец, вон! — отчаянно крикнул больной.

— А-а-ах! брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты… какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!

Иудушка встал и ткнул в подушку пальцем.

— Вот так! — продолжал он, — вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько — хоть до завтрева поправлять не нужно!

— Уйди… ты!

— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду! Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время пройдет!

— Уйди, кровопивец!

— Вот ты меня бранишь, а я за тебя богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!

— Ограбил… мужика?..

— Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!

— Иуда! предатель! мать по миру пустил!

— И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на тебя мог!

— Пустил, пустил, пустил… мать по миру!

— Ну, перестань же, перестань! Вот я богу помолюсь: может быть, ты и попокойнее будешь…

Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.

— А ведь я, брат, об деле с тобой поговорить приехал, — сказал он, усаживаясь в кресло, — ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?

— Господи! да что ж это… уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? — стонал больной.

— Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что ты об этом говорить не любишь! Да, брат, всегда ты дурным христианином был и теперь таким же остаешься. А не худо бы, ах, как бы не худо в такую минуту об душе-то подумать! Ведь душа-то наша… ах, как с ней осторожно обращаться нужно, мой друг! Церковь-то что нам предписывает? Приносите, говорит, моления, благодарения… А еще: христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны — вот что, мой друг! Послать бы тебе теперь за батюшкой, да искренно, с раскаяньем… Ну-ну! не буду! не буду! А право бы, так…

Павел Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.

— Вот и насчет имения — может быть, ты уж и распорядился? — продолжал Иудушка. — Хорошенькое, очень хорошенькое именьице у тебя — нечего сказать. Земля даже лучше, чем в Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и капитал у тебя… я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на выкуп отдал, а что и как — никогда я этим не интересовался. Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!

Больной отвернулся и тяжело вздыхал.

— Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на что уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!

Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.

— Уйди… ради Христа… уйди! — начал он наконец молить своего мучителя.

— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить. Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только богу помолюсь!

Он встал, сложил ладони и наскоро пошептал:

— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.

— Кровопивец! — раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что его словно обожгло.

Второстепенные герои и их характеристика:

• Анна Семёновна и Любовь Семёновна Улановы (Аннинька и Любинька) – дочери Анны, внучки Арины Петровны. Работали актрисами в провинциальном театре, но быстро скатились на одно. Любинька заканчивает жизнь самоубийством, а Аннинька возвращается домой, где постепенно спивается.
• Петенька – сын Порфирия, проиграл три тысячи казенных денег, обратился к отцу за помощью, но тот ему отказал. После суда был сослан в Сибирь, но по дороге заболевает и умирает.
• Володенька – сын Порфирия, женился, не спросив отцовского благословения, за это он не давал ему денег. Уставший от нищеты кончает с собой.
• Евпраксеюшка – экономка в усадьбе Головлевых, в результате связи с Иудушкой, родила сына Владимира, от которого он быстро избавился, отправив с ключницей в детский приют.

Краткое содержание романа «Господа Головлевы» подробно по главам.

Семейный суд.

Арина Петровна Головлева родилась небогатой дворянкой, но благодаря своей расчетливости и усердному зарабатыванию, имела к 60 годам четыре тысячи душ крепостных. Ее супруг Владимир Михайлович был обычным пьяницей, жил в свое удовольствие, заводил интрижки. Он любил писать стихи, которые Арина Петровна называла «паскудством».

Автор: Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Женился он, чтобы у него был слушатель, но строгая супруга невзлюбила этого «дурачества», из-за чего они сильно отдалились. Владимир Михайлович становится для семьи пустым местом и заканчивает тем, что просто запирается от жены в одной из комнат поместья. У них было четверо детей – дочь и три сына.

Анна по молодости сбегает с корнетом Улановым, не получив родительского благословения и рожает двоих дочерей-близнецов Анниньку и Любиньку. Мать ей выделила 5 тысяч и убогую деревушку с 30 душами, где была старая усадьба, в которой невозможно было жить. Но Анна вскоре умирает, брошенная супругом. Воспитание детей после смерти дочери пришлось взять на себя Арине Петровне.

Старший сын Степан от отца перенял неистощимую проказливость. Он был беспечный и безответственный, даже родные стали его называть Степка-Балбес. Арина Петровна выделила ему кусок, который состоял из дома в Москве, но он промотал все, после чего ему приходится отправиться назад в поместье Головлево. Перспектива кормить взрослого Степку-Балбеса не очень-то и нравилась матери, поэтому она созывает остальных сыновей, чтобы решить, что делать со Степаном.

Один из сыновей – Порфирий, с самого детства был льстивым и лицемерным, за что родные прозвали его «Иудушкой» и «Кровопивушкой». Младший сын Павел был апатичным и нелюдимым, предпочитал больше молчать. Он не лез в семейные дела, был одинок, не имел ни жены, ни детей.

В это время Степан едет в усадьбу Головлевых, дорогу до дома ему оплачивает один его крепостной, который стал трактирщиком. От пьянства Степан выглядел очень плохо, был худым и грязным, а голос его осип и речь была несвязной. По пути домой он переживает примет ли его скупая мать, периодически выпивая. Последнюю часть дороги он добирался пешком через лес. Когда увидел головлевскую усадьбу, то сразу же побледнел, так как ему показалось, что он увидел там гроб.

Арина Петровна прогнала Степана на крыльцо, а кормила лишь остатками от обедов и ужинов, одежду дала старую и поношенную. Голодный Степка просит у крестьян разную еду, при этом понимает, что мать зарабатывает очень много. Такая жизнь ему была не мила, и он призадумался о том, чтобы побыстрее околеть.

Тем временем прибыли в имение Порфирий и Павел. Они служили в Петербурге, один по военной части, другой по гражданской. Мать сразу же начала им жаловаться на Степку-Балбеса, который профукал все состояние и теперь висит на ее шее. Чтобы поскорее от него избавиться, Арина Петровна решила выделить ему одну бедную отцовскую деревушку.

Иудушка отговаривает мать, якобы он опять все промотает и вновь вернется к ней ни с чем. Он предлагает взять со Степана письменный отказ на долю от имущества. Павел не лез в эти дела, он отказался от суда над братом и просто молчал. Так Арина Петровна соглашается с Порфирием.

Братья решили навестить Степана, подарили ему 50 рублей, их он сразу же пропил. Он все больше сидел в темной комнате, так как мать не давала ему даже свечей и не заходила к нему. Степан окончательно спивается и подписывает отказ на свою долю имущества, которые прислала мать. Он в какой-то мере даже почувствовал облегчение, что у него не осталось ни плошки, ни ложки.

Позже он решает сбежать из Головлево и делает это в простом халате. Под ноябрьским дождем он замерзает и падает. Нашли Степана в 20 верстах от дома и привезли обратно. Он очень болен, а мать продолжает беспокоиться о своем авторитете и корит его за то, что если бы он в дороге помер, то позор был бы на всю округу.

Спустя недолгое время Степан умирает. Арина Петровна оповещает об этом оставшихся сыновей. Она пишет, что похоронила Степана, как полагается со всеми почестями. Добавив наставление о том, что все, кто не будет почитать своих родителей, закончат также как и Степан.

По-родственному.

После последних событий проходит более 10 лет. За этот период прошла крестьянская реформа, умер Владимир Михайлыч, а старенькая Арина Петровна даже не представляет, как теперь ей жить дальше и управлять имениями. Порфирий Владимирович, видя всю эту ситуация, пытается подначить мать отойти от дел и переписать все на сыновей. Арина Петровна согласилась и принялась делить имущество. Иудушке она отдала лучшую часть, а Павлу похуже. Для себя Арина Петровна оставила денежный капитал.

Павел сразу же уходит со службы и селится в полученном от матери поместье Дубровино. Иудушка остается в Петербурге, а Арина Петровна продолжает вести дела. Владельцем Головлево стал Порфирий, но мать продолжает улучшать имение и скупает соседние пашни и луга, потратив на это почти весь свой капитал.

Порфирий уходит со службы и наслаждается жизнью в имении, которое всеми силами улучшала мать. Иудушка начал вдруг требовать с матери отчет за все расходы. Арина Петровна сразу же поняла, что Порфирий вытянул с нее все до копейки, а теперь пытается выжить и ее из имения.

Ее возмутило такое отношение Иудушки, оно вызвало гнев в душе матери, и она уезжает с внучками – Аннинькой и Любинькой, на содержании которые у ней находятся в Дубровино к Павлу. Павел принял Арину Петровну, но практически с ней не общался. Он много пьет и стал игрушкой в руках своего же управляющего и ключницы Улиты, которые были ворами.

Из-за пьянства Павел заболевает, а доктор сообщает Арине Петровне, что на днях он скончается. Павел никак не распорядился своим имуществом, поэтому по закону, все это достанется Порфирию, который уже подкупил Улиту, чтобы та рассказывала Иудушке о состоянии брата.

Арина Петровна попросила Павла переписать имущество на племяшек-сироток, или хотя бы отдать денежный капитал им, чтобы не остаться ни с чем. Но упрямый Павел ей отказал.

Порфирий приезжает в Дубровино к умирающему брату. Своего брата Порфирия Павел терпеть не мог за его лживость и лицемерие. Завидев Иудушку, Павел прогоняет его, и вскоре умирает. Завещание так и не было составлено, поэтому все переходит к Порфирию. Арина Петровна с девочками перебирается в убогую деревеньку Погорелку (наследство умершей дочери Анны), больше у них ничего не осталось.

Узнав, что мать не хочет оставаться в Головлево, Порфирий делает удивленный вид, но при этом переживает, как она ему вернет тарантас, на котором Арина Петровна собралась выезжать. Уезжая, мать отвечает, что тарантас ее собственный. Порфирий вслед им кричит: «Вы заезжайте к нам, по-родственному!».

Семейные итоги.

Арина Петровна поселилась с внучками в Погорелке. От старости она уже была не в состоянии вести хозяйство. Девочки тем временем стремились вырваться из глухой деревни и отправляются учиться в город, чтобы стать актрисами. Арина Петровна остается одна и ей приходится возобновить связь с Иудушкой. Она начала ездить в Головлево.

Порфирий «приблизил» к себе экономку Евпраксеюшку. Женщина была неприметная, недалекая, но работящая, с широкой могучей спиной. Арина Петровна все чаще стала задерживаться в имении по несколько дней, играя с сыном и Евпраксеюшкой в карты. Иудушка не против присутствия матери, лишний рот ему не мешал, так как есть с кем вести пустые беседы до глубокой ночи.

Аннинька и Любинька все-таки стали актрисами, но не в Москве, а в Харькове. Девушки живут беззаботной жизнью, отдыхая с кавалерами из высшего общества – офицерами и адвокатами. Они не приезжают в Головлево, лишь пишут письма.

В этот же период, один из сыновей Порфирия, Володенька, кончает жизнь самоубийством. Он в свое время женился без благословения отца, и тот отказался ему помогать деньгами. Из-за нищеты Володенька и покончил с собой. На годовщину его смерти, Арина Петровна и Порфирий Владимирович играют в карты.

Вдруг они слышат колокольчик, это приехал второй сын Иудушки – Петенька. Он понурый и угрюмый, но не сразу рассказывает о причине своего приезда. Как оказалось, он проиграл три тысячи рублей казенных денег, и ему грозит суд. Он решил занять денег у бабушки, но та говорит, что сама осталась ни с чем, советуя Петеньке обратиться к отцу.

Сын Иудушки понимал, что отец не даст ему денег, и подговаривает Арину Петровну пригрозить ему проклятием. Порфирий суеверный, и мог бы испугаться. Наутро Петенька идет к отцу просить денег, но тот ему в грубой форме отказывает. Петенька взбешен и винит отца в смерти Володеньки и начинает рыдать, от безысходности. В этот момент Арина Петровна встает с кресла и обращаясь к Порфирию кричит: «Проклинаю!».

Племяннушка.

Порфирий спокойно отреагировал на проклятие матери и не испугался его. Материнское проклятие представлялось ему совсем по-другому, поэтому нужного эффекта достигнуто не было. Следом за Петенькой, на другой день Арина Петровна тоже уезжает в Погорелку и больше не возвращается в Головлево, потому что стала хворой и практически не вставала с кровати.

Через время к ней приезжает Иудушка и просит ее встать да пройтись молодцом по комнате. Но в эту же ночь Арина Петровна умирает. Погорелка достается Анниньке и Любиньке. Похоронив мать, 15 тысяч рублей ее денег, тарантас и двух коров Порфирий увозит в Головлево.

Спустя месяц, Иудушке приходит извещение о смерти Петеньки, который, не доехав до мест ссылки, заболел и скончался в одной из деревенских больниц. Тем временем приезжает в Головлево Аннинька, которая узнала о смерти бабушки. Некогда худенькая девочка, стала высокой и статной женщиной, что сам Иудушка косил глаза на ее грудь.

Аннинька отправилась на могилку к Арине Петровне. Прошлась по пустым комнатам в Погорелке и задумалась о том, насколько низко она опустилась. В Головлево она вернулась с большой горечью в душе. Иудушка при этом испытывал к Анниньке совсем не родственные чувств – поглядывал на нее и все норовил похлопать по коленке.

Иудушка предложил племяннице отказаться от актерства и поселится с ним в имении. Анниньку напугала его напористость, и она спешит уехать, но оформление документов на наследство затянулось, а Порфирий все откладывал поездку в канцелярию, все больше уделяя недвусмысленное внимание племяннице.

Наконец документы были готовы и Аннинька собирается ехать. Порфирий Владимирович пришел к племяннице и протянул ей лист бумаги, где он написал, что молился с просьбой к Богу оставить ему Анниньку. И будто боженька ему ответил, чтобы он взял Анниньку за полненькую тальицу и прижал к сердцу.

«Фу, дяденька!», – с омерзением сказала племянница, – «Какие гадости!». На что Иудушка ответил: «Видимо Вам гусары требуются…», – и ушел.

Вслед Анниньке Порфирий кричит, скоро ли она вернется, но она отвечает, что страшно ей с ним, и возвращаться она не желает.

Недозволенные семейные радости.

Еще до случая с Петенькой, Евпраксеюшка, экономка, которую «приблизил» к себе Порфирий, забеременела от него. Арина Петровна обрадовалась этому событию, но умирает до рождения ребенка. Порфирий Владимирович остается в растерянности. Он надеялся, что Арина Петровна позаботится о родах и ребенке, а теперь ему самому придется заниматься этими делами, что ему совсем не нравилось.

Однажды вечером, подсчитывая бюджет в своем кабинете, Иудушка слышит крик из комнаты Евпраксеюшки, но он даже не пошевелился. Стоны продолжали доноситься, как вдруг вбежала Улита со словами: «Евпраксеюшка плоха, как бы богу душу не отдала!». На что Порфирий резко отреагировал, возмущаясь, что его отвлекли от молитвы. Сказал, чтобы послали за батюшкой и помолились. Иудушка отказался даже взглянуть на нее, тем временем Евпраксеюшка все же родила мальчика.

Улита принесла младенца Порфирию, но тот прогнал ее. Сына назвали Владимиром. После церемонии он позвал батюшку на чай и начал рассказывать свою историю о том, что Евпраксеюшка сама «впала в прелюбодеяние от небольшого ума». Батюшка понял, что Иудушка не собирается признавать сына и был шокирован его ложью. Порфирий позвал Улиту и сказал, что надо пристроить куда-то Володьку, якобы чтобы вырос хорошим человеком. На самом деле, н просто хотел от него поскорее избавиться. Отправил он Улиту с Володей в Москву, дал ей немного денег и то потом жалел, что много заплатил за свои «шалости».

Вымороченный.

Евпраксеюшка перестала уважать Порфирия за его поступок и взбунтовалась. Дерзость Иудушке не понравилась, что он даже набросился на нее с кулаками, но Евпраксеюшка его не испугалась. Порфирий опешил и ушел в кабинет. Она продолжает изводить Иудушку, а позже и вовсе перестала заботиться о барине и загуляла с другими.

Порфирий Владимирович практически перестал выходить из кабинета, сидит там и представляет в своих фантазиях, как накладывал бы штрафы на крестьян и мстил тем, кто его когда-то обидел. Это было похоже на запой, но своеобразный – не алкогольный, а мысленный.

Он оброс, обрюзг, сидел в грязном халате – именно таким увидела его Евпраксеюшка, которую он тут же прогнал. Иудушка продолжал упиваться своими фантазиями, воображая разные ситуации. Он вспоминает мать, но не саму Арину Петровну, а ее оплошности, из-за которых они не заработали больше.

Расчет.

Наступила зима, Порфирий Владимирович совсем замкнулся в себе. Неожиданно вернулась Аннинька. Выглядела она по-другому. Аннинька была больна, из-за чего от ее красоты не осталось и следа. Она сообщила, что Любинька покончила с собой.

Сестры играли в провинциальном театре, который позже переехал в город. Любинька там завела знакомство с земским деятелем Люлькиным, а за Аннинькой увязался его друг, купец Кукишев. Люлькин одаривал Любиньку подарками, а она пела песни перед его друзьями. Аннинька отбивалась от Кукишева до последнего. Позже жалованье ей сократили, ролей стало мало. Любинька уговорила сестру присмотреться к Кукишеву, она согласилась от безысходности. Он приучил Анниньку пить водку.

Позже Люлькин застрелился, а Кукишева сослали в Сибирь за их «черные дела» в канцелярии. Положение сестер становилось все хуже, Аннинька начала кашлять. Они скатились на самое дно, поэтому Любинька предложила сестре вместе уйти из жизни, выпив яду. Любинька приготовила два бокала, но Аннинька в последний момент струсила. Так Любинька скончалась, а Аннинька вернулась в Головлево, доживать отпущенный ей срок.

Аннинька жалела, что не решилась покончить с собой. По вечерам она приходила к Евпраксеюшке, та ей наливала водку и с жалостью смотрела, не понимая, как некогда молодая красивая девушка смогла дойти до такой жизни. Иногда выходил Иудушка, посмотрев на них несколько минут молча, и уходил.

Позже Иудушка и сам начал наливать Анниньке, стали они пить каждый вечер вместе до беспамятства. Господа просыпались поздно и вечером снова напивались, так проходил день за днем. Порфирию начали мерещиться его умершие родственники, и у него вдруг совесть проснулась. Иудушка понимает неприглядность своих поступков по отношению к родным. Он заболевает и хочет поскорее умереть. У них с Аннинькой состоялся откровенный разговор о прощении. Потом они разошлись по комнатам.

Порфирий Владимирович вдруг решил отправиться к могиле матери. На дворе был март, а он ушел в обычной домашней одежде. Наутро был найден труп барина. В это время Аннинька находится в своей постели в предсмертной горячке.

Слуги отправились за дальней родственницей Головлевых, которая еще с прошлой осени пристально наблюдала за тем, что происходило в головлевском поместье.

Семейный суд, часть 6

Арина Петровна встретила сыновей торжественно, удрученная горем. Две девки поддерживали ее под руки; седые волосы прядями выбились из-под белого чепца, голова понурилась и покачивалась из стороны в сторону, ноги едва волочились. Вообще она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удрученной матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы ее поддерживали под руки девки. Степка-балбес называл такие торжественные приемы — архиерейским служением, мать — архиерейшею, а девок Польку и Юльку — архиерейшиными жезлоносицами. Но так как был уже второй час ночи, то свидание произошло без слов. Молча подала она детям руку для целования, молча перецеловала и перекрестила их, и когда Порфирий Владимирыч изъявил готовность хоть весь остаток ночи прокалякать с милым другом маменькой, то махнула рукой, сказав:

— Ступайте! отдохните с дороги! не до разговоров теперь, завтра поговорим.

На другой день, утром, оба сына отправились к папеньке ручку целовать, но папенька ручки не дал. Он лежал на постели с закрытыми глазами и, когда вошли дети, крикнул:

— Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи… вон!

Тем не менее Порфирий Владимирыч вышел из папенькинова кабинета взволнованный и заплаканный, а Павел Владимирыч, как «истинно бесчувственный идол», только ковырял пальцем в носу.

— Не хорош он у вас, добрый друг маменька! ах, как не хорош! — воскликнул Порфирий Владимирыч, бросаясь на грудь к матери.

— Разве очень сегодня слаб?

— Уж так слаб! так слаб! Не жилец он у вас!

— Ну, поскрипит еще!

— Нет, голубушка, нет! И хотя ваша жизнь никогда не была особенно радостна, но как подумаешь, что столько ударов зараз… право, давке удивляешься, как это вы силу имеете переносить эти испытания!

— Что ж, мой друг, и перенесешь, коли господу богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите — вот и выбрал меня он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!

Арина Петровна даже глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что все живут на всем на готовеньком, у всех-то все припасено, а она одна — целый-то день мается да всем тяготы носит.

— Да, мой друг! — сказала она после минутного молчания, — тяжеленько-таки мне на старости лет! Припасла я детям на свой пай — пора бы и отдохнуть! Шутка сказать — четыре тысячи душ! этакой-то махиной управлять в мои лета! за всяким ведь погляди! всякого уследи! да походи, да побегай! Хоть бы эти бурмистры да управители наши: ты не гляди, что он тебе в глаза смотрит! одним-то глазом он на тебя, а другим — в лес норовит! Самый это народ… маловерный! Ну, а ты что? — прервала она вдруг, обращаясь к Павлу, — в носу ковыряешь?

— Мне что ж! — огрызнулся Павел Владимирыч, обеспокоенный в самом разгаре своего занятия.

— Как что! все же отец тебе — можно бы и пожалеть!

— Что ж — отец! Отец как отец… как всегда! Десять лет он такой! Всегда вы меня притесняете!

— Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я мать тебе! Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!

— Да что же я…

— Постой! помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет… стало быть, ты «блага»-то себе не хочешь?

Павел Владимирыч молчал и смотрел на мать недоумевающими глазами.

— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!

— Маменька! — вступился Порфирий Владимирыч, — оставьте эти черные мысли! оставьте!

— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!

Подали чай, потом завтрак, в продолжение которых Арина Петровна все жаловалась и умилялась сама над собой. После завтрака она пригласила сыновей в свою спальную.

Когда дверь была заперта на ключ, Арина Петровна немедленно приступила к делу, по поводу которого был созван семейный совет.

— Балбес-то ведь явился! — начала она.

— Слышали, маменька, слышали! — отозвался Порфирий Владимирыч не то с иронией, не то с благодушием человека, который только что сытно покушал.

— Пришел, словно и дело сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил, у старухи матери всегда про меня кусок хлеба найдется! Сколько я в своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних его буффонств да каверзов мучения вытерпела! Что я в ту пору трудов приняла, чтоб его на службу-то втереть! — и все как с гуся вода! Наконец билась-билась, думаю: господи! да коли он сам об себе радеть не хочет — неужто я обязана из-за него, балбеса долговязого, жизнь свою убивать! Дай, думаю, выкину ему кусок, авось свой грош в руки попадет — постепеннее будет! И выкинула. Сама и дом-то для него высмотрела, сама собственными руками, как одну копейку, двенадцать тысячек серебром денег выложила! И что ж! не прошло после того и трех лет — ан он и опять у меня на шее повис! Долго ли мне надругательства-то эти переносить?

Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком — ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.

— Нет, ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, — ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно вот взял купил на базаре бирюльку — не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!

— Ах, маменька! Это такой поступок! такой поступок! — начал было Порфирий Владимирыч, но Арина Петровна опять остановила его.

— Стой! погоди! когда я прикажу, тогда свое мнение скажешь! И хоть бы он меня, мерзавец, предупредил! Виноват, мол, маменька, так и так — не воздержался! Я ведь и сама, кабы вовремя, сумела бы за бесценок дом-то приобрести! Не сумел недостойный сын пользоваться, — пусть попользуются достойные дети! Ведь он, шутя-шутя, дом-то, пятнадцать процентов в год интересу принесет! Может быть, я бы ему за это еще тысячку рублей на бедность выкинула! А то — на-тко! сижу здесь, ни сном, ни делом не вижу, а он уж и распорядился! Двенадцать тысяч собственными руками за дом выложила, а он его с аукциона в восьми тысячах спустил!

— А главное, маменька, что он с родительским благословением так низко поступил! — поспешил скороговоркой прибавить Порфирий Владимирыч, словно опасаясь, чтоб маменька вновь не прервала его.

— И это, мой друг, да и то. У меня, голубчик, деньги-то не шальные; я не танцами да курантами приобретала их, а хребтом да потом. Я как богатства-то достигала? Как за папеньку-то я шла, у него только и было, что Головлево, сто одна душа, да в дальних местах, где двадцать, где тридцать — душ с полтораста набралось! А у меня, у самой-то — и всего ничего! И ну-тко, при таких-то средствах, какую махину выстроила! Четыре-то тысячи душ — их ведь не скроешь! И хотела бы в могилку с собой унести, да нельзя! Как ты думаешь, легко мне они, эти четыре тысячи душ, достались? Нет, друг мой любезный, так нелегко, так нелегко, что, бывало, ночью не спишь — все тебе мерещится, как бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем не мог! Да чтобы кто-нибудь не перебил, да чтобы копеечки лишненькой не истратить! И чего я не попробовала! и слякоть-то, и распутицу-то, и гололедицу-то — всего отведала! Это уж в последнее время я в тарантасах-то роскошничать начала, а в первое-то время соберут, бывало, тележонку крестьянскую, кибитчонку кой-какую на нее навяжут, пару лошадочек запрягут — я и плетусь трюх-трюх до Москвы! Плетусь, а сама все думаю: а ну, как кто-нибудь именье-то у меня перебьет! Да и в Москву приедешь, у Рогожской на постоялом остановишься, вони да грязи — все я, друзья мои, вытерпела! На извозчика, бывало, гривенника жаль, — на своих на двоих от Рогожской до Солянки пру! Даже дворники — и те дивятся: барыня, говорят, ты молоденькая и с достатком, а такие труды на себя принимаешь! А я все молчу да терплю. И денег-то у меня в первый раз всего тридцать тысяч на ассигнации было — папенькины кусочки дальние, душ со сто, продала, — да с этою-то суммой и пустилась я, шутка сказать, тысячу душ покупать! Отслужила у Иверской молебен, да и пошла на Солянку счастья попытать. И что ж ведь! Словно видела заступница мои слезы горькие — оставила-таки имение за мной! И чудо какое: как я тридцать тысяч, окроме казенного долга, надавала, так словно вот весь аукцион перерезала! Прежде и галдели и горячились, а тут и надбавлять перестали, и стало вдруг тихо-тихо кругом. Встал это присутствующий, поздравляет меня, а я ничего не понимаю! Стряпчий тут был, Иван Николаич, подошел ко мне: с покупочкой, говорит, сударыня, а я словно вот столб деревянный стою! И как ведь милость-то божия велика! Подумайте только: если б, при таком моем исступлении, вдруг кто-нибудь на озорство крикнул: тридцать пять тысяч даю! — ведь я, пожалуй, в беспамятстве-то и все сорок надавала бы! А где бы я их взяла?

Арина Петровна много раз уже рассказывала детям эпопею своих первых шагов на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила в их глазах интереса новизны. Порфирий Владимирыч слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза, то опуская их, смотря по свойству перипетий, через которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.

— А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья мои! даром-то и прыщ на носу не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала! Вот теперь и судите: каково мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний, трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!

Последовало минутное молчание. Порфирий Владимирыч готов был ризы на себе разодрать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет; Павел Владимирыч, как только кончилась «сказка» о благоприобретении, сейчас же опустился, и лицо его приняло прежнее апатичное выражение.

— Так вот я затем вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так и будет! Его осудите — он будет виноват, меня осудите — я виновата буду. Только уж я себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.

Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник на его улице наступил, и разошелся соловьем. Но, как истинный кровопивец, он не приступил к делу прямо, а начал с околичностей.

— Если вы позволите мне, милый друг маменька, выразить мое мнение, — сказал он, — то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости — вот и все. Что такое дети, милая маменька? Дети — это любящие существа, в которых все, начиная от них самих и кончая последней тряпкой, которую они на себе имеют, — все принадлежит родителям. Поэтому родители могут судить детей; дети же родителей — никогда. Обязанность детей — чтить, а не судить. Вы говорите: судите меня с ним! Это великодушно, милая маменька, веллли-ко-лепно! Но можем ли мы без страха даже подумать об этом, мы, от первого дня рождения облагодетельствованные вами с головы до ног? Воля ваша, но это будет святотатство, а не суд! Это будет такое святотатство, такое святотатство…

— Стой! погоди! коли ты говоришь, что не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди! — прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак не могла разгадать: какой-такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.

— Нет, голубушка маменька, и этого не могу! Или, лучше сказать, не смею и не имею права. Ни оправлять, ни обвинять — вообще судить не могу. Вы — мать, вам одним известно, как с нами, вашими детьми, поступать. Заслужили мы — вы наградите нас, провинились — накажите. Наше дело — повиноваться, а не критиковать. Если б вам пришлось даже и переступить, в минуту родительского гнева, меру справедливости — и тут мы не смеем роптать, потому что пути провидения скрыты от нас. Кто знает? Может быть, это и нужно так! Так-то и здесь: брат Степан поступил низко, даже, можно сказать, черно, но определить степень возмездия, которое он заслуживает за свой поступок, можете вы одни!

— Стало быть, ты отказываешься? Выпутывайтесь, мол, милая маменька, как сами знаете!

— Ах, маменька, маменька! и не грех это вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как вам угодно решить участь брата Степана, так пусть и будет — а вы… ах, какие вы черные мысли во мне предполагаете!

— Хорошо. Ну, а ты как? — обратилась Арина Петровна к Павлу Владимирычу.

— Мне что ж! Разве вы меня послушаетесь? — заговорил Павел Владимирыч словно сквозь сон, но потом неожиданно захрабрился и продолжал: — Известно, виноват… на куски рвать… в ступе истолочь… вперед известно… мне что ж!

Пробормотавши эти бессвязные слова, он остановился и с разинутым ртом смотрел на мать, словно сам не верил ушам своим.

— Ну, голубчик, с тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, — ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь… ах, не ошибись, мой друг! Покаешься после — да поздно будет!

— Я что ж! Я ничего!.. Я говорю: как хотите! что же тут… непочтительного? — спасовал Павел Владимирыч.

— После, мой друг, после с тобой поговорим! Ты думаешь, что офицер, так и управы на тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах, как найдется! Так, значит, вы оба от судбища отказываетесь?

— Я, милая маменька…

— И я тоже. Мне что! По мне, пожалуй, хоть на куски…

— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!

Хотя Порфирий Владимирыч и отказался от суда над братом, но великодушие маменьки так поразило его, что он никак не решился скрыть от нее опасные последствия, которые влекла за собой сейчас высказанная мера.

— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок… ну, самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы так не поступил!

— Это почему?

— Не знаю… Может быть, во мне нет этого великодушия… этого, так сказать, материнского чувства… Но все как-то сдается: а что, ежели брат Степан, по свойственной ему испорченности, и с этим вторым вашим родительским благословением поступит точно так же, как и с первым?

Оказалось, однако, что соображение это уж было в виду у Арины Петровны, но что, в то же время, существовала и другая сокровенная мысль, которую и пришлось теперь высказать.

— Вологодское-то именье ведь папенькино, родовое, — процедила она сквозь зубы, — рано или поздно все-таки придется ему из папенькинова имения часть выделять.

— Понимаю я это, милый друг маменька…

— А коли понимаешь, так, стало быть, понимаешь и то, что выделивши ему вологодскую-то деревню, можно обязательство с него стребовать, что он от папеньки отделен и всем доволен?

— Понимаю и это, голубушка маменька. Большую вы тогда, по доброте вашей, ошибку сделали! Надо было тогда, как вы дом покупали, — тогда надо было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!

— Что делать! не догадалась!

— Тогда он, на радостях-то, какую угодно бумагу бы подписал! А вы, по доброте вашей… ах, какая это ошибка была! такая ошибка! такая ошибка!

— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать.

Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить!

— Промотает он ее, голубушка! дом промотал — и деревню промотает!

— А промотает, так пусть на себя и пеняет!

— К вам же ведь он тогда придет!

— Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!

— И все-таки к вам он придет. Наглый ведь он, голубушка маменька!

— Говорю тебе: на порог не пущу! Что ты, как сорока, заладил: «придет» да «придет» — не пущу!

Арина Петровна умолкла и уставилась глазами в окно. Она и сама смутно понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от «постылого», что в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать ему в угле, но мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что он, даже заточенный в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение — эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.

— Ни за что! — крикнула она наконец, стукнув кулаком по столу и вскакивая с кресла.

А Порфирий Владимирыч смотрел на милого друга маменьку и скорбно покачивал в такт головою.

— А ведь вы, маменька, гневаетесь! — наконец произнес он таким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать.

— А по-твоему, в пляс, что ли, я пуститься должна?

— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!

Но Арина Петровна очень хорошо поняла, что Порфишка-кровопивец только петлю закидывает, и потому окончательно рассердилась.

— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь!

— Точно так, маменька, если милость ваша будет. Оставить его на том же положении, как и теперь, да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.

— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?

— Маменька! друг мой! Зачем же черные мысли?

— Черные ли, белые ли — подумать все-таки надо. Не молоденькие мы. Поколеем оба — что с ним тогда будет?

— Маменька! да неужто ж вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах вами были воспитаны?

И Порфирий Владимирыч взглянул на нее одним из тех загадочных взглядов, которые всегда приводили ее в смущение.

— Закидывает! — откликнулось в душе ее.

— Я, маменька, бедному-то еще с большею радостью помогу! богатому что! Христос с ним! у богатого и своего довольно! А бедный — знаете ли, что Христос про бедного-то сказал!

Порфирий Владимирыч встал и поцеловал у маменьки ручку.

— Маменька! Позвольте мне брату два фунта табаку подарить! — попросил он.

Арина Петровна не отвечала. Она смотрела на него и думала: неужто он в самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?

— Ну, делай как знаешь! В Головлеве так в Головлеве ему жить! — наконец, сказала она, — окружил ты меня кругом! опутал! начал с того: как вам, маменька, будет угодно! а под конец заставил-таки меня под свою дудку плясать! Ну, только слушай ты меня! Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или в люди заставишь идти — нет тебе моего благословения! Нет, нет и нет! Ступайте теперь оба к нему! чай, он и буркалы-то свои проглядел, вас высматриваючи!

Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила, как они, ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то на церковь, белевшуюся вдали, то на часовню, то на деревянный столб, к которому была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов, на кончике которых так и переливались лучи солнца.

— И для кого я припасала! ночей недосыпала, куска недоедала… для кого? — вырвался из груди ее вопль.

Кратко об истории создания произведения.

Салтыков-Щедрин сначала написал рассказ «Семейный суд» в 1875-ом году. Именно он стал в будущем первой главой романа. После того, как рассказ опубликовали в журнале, Тургенев написал письмо автору о том, что ему было бы интересно почитать развитие этой истории.

Так Салтыков-Щедрин продолжил развивать сюжетную линию, создавая новые рассказы истории семейства Головлевых. Финальная часть была написана в 1880-ом году. Только после этого, автор объединил все части в один роман «Господа Головлевы».