Глава VI. Крестьянка (Кому на Руси жить хорошо, Некрасов Н.А.)

«Кому на Руси жить хорошо»: описание ярмарки

С проезжей дороги, где завязался спор мужиков, автор ведет нас (читателя) в самую гущу народной жизни, в толпу, на сельскую ярмарку. Картина сельской ярмарки, по мнению Некрасова, могла много дать для художественной обрисовки самых разнообразных народных типов и характеров, для выявления «подноготной» русского мужика. Конечно, далекий от народа человек, побродив по ярмарке час-другой, мало что поймет в жизни и судьбе народной. Но в эпопее Некрасова на ярмарку приходит не посторонний наблюдатель, а сами мужики-правдоискатели, перед которыми к тому же с помощью автора и скатерти-самобранки собравшиеся на ярмарке люди открываются, рассказывают о своей жизни и судьбе.

В русской поэзии, да, пожалуй, и во всей русской литературе нет описания ярмарки, равного некрасовскому по динамике, живописности и выразительности. Опираясь на непосредственные впечатления от посещения ярмарок в Мстёре, Холуе, Нижнем Новгороде, зорко подметив их особенности, Некрасов бережно перенес важнейшие из них в поэму: тут и бойкая торговля лубочной литературой, центром распространения которой был Нижний Новгород; «ивановские ситцы», «изделья кимряков» — примета широкого разворота ярмарочной торговли; нужные мужику и представленные на любой сельской ярмарке «косули, грабли, бороны … Ободья, топоры». Тут и неизменная «комедия с Петрушкою». В результате — яркая и при всей конкретности — обобщенная картина ярмарки.

С чисто кустодиевской сочностью рисует Некрасов картину сельской ярмарки с ее многолюдством («видимо-невидимо / Народу»), яркостью нарядов праздничной толпы. Но рассказчик (вместе со странниками) не только любуется картиной народного праздника. Он зорко присматривается, прислушивается, стремясь понять, постигнуть сущность жизни и души народной. Это не просто. «Все крестьянство в спорах, движении, волнении». Мелькают, сменяясь, пестрые (веселые и безобразные) сцены, в общем гуле слышатся обрывки разговоров. О чем? Каждый в этой многолюдной толпе говорит о своем, у каждого свой, отличный от других, внутренний мир, свои интересы и заботы. Но, наблюдая и сопоставляя, автор все-таки приходит и приводит читателя к каким-то выводам.

Как свидетельство «удали молодецкой», душевного здоровья, не сломленного каторжным трудом, воспринимает поэт и задорную пестроту нарядов, и «здоровый громкий хохот», который слышится тут и там. А ярмарочное богатство? Косули, грабли, бороны, багры, станки тележные, ободья, топоры, шлеи, ситцы, обувь — ведь все это сделано руками ныне веселящейся толпы, руками народа-труженика.

Отзывчивость народного сердца хорошо видна в эпизоде с Вавилушкой. Купил ему Веретенников козловые ботиночки для внучки, и крестьяне, стоящие рядом, так рады, словно каждого из них Веретенников «подарил рублем». Мужик любознателен (комедия с Петрушкою), он тянется к знанию, к книге. Поэт не может спокойно наблюдать, как в протянутую за хлебом знания руку кладут камень, как народ «потчуют» книжной макулатурой вроде «Английского милорда», и его голос впервые непосредственно врывается в повествование. В лирическом отступлении «Эх! эх! придет ли времечко…» поэт высказывает свою мечту о народном просвещении, о времени, когда большая культура войдет в жизнь народа. Но это будущее. А настоящее?

С особым удовлетворением отмечает автор остроту народного ума и меткость народной речи: прибаутки, шутки, а порой столь меткие словечки, каких кабинетному сочинителю не придумать, — «хоть проглоти перо». Для Некрасова при этом речь идет не только о бойкости и сатирическом складе народного русского ума, а о значительно более важном: о пробуждении сознательной мысли, стремлении и способности осмыслить свое положение. Развязались у подвыпивших мужиков языки, «смолкает, подымается / Народная молва», и в многоголосом хоре «пьяной ночи» чуткое ухо поэта улавливает политически острые реплики, свидетельствующие о том, что всколыхнулась мужицкая Русь, напряженно работает пробудившаяся мысль. Кто-то еще надеется добиться справедливости в «верхах»:

Прошенье изготовили

К начальнику губернии…,

но все отчетливее звучат голоса с явно скептической оценкой проведенной «верхами» реформы:

Добра ты царска грамота,

Да не при нас ты писана…

Но видит поэт и другое и не скрывает печальной правды. Уже в начале описания ярмарочной площади он обращает внимание читателя на роковые приметы: дом с надписью «училище» заколочен, зато куда ни погляди — винные склады, погреба, «харчевни, ресторации», 2 кабака, да еще 11 кабатчиков раскинули палатки. Как тут не быть пьяному разгулу?

Пропиты «крестьянские шлыки», и по всей ярмарке, «словно пред иконами, / Без шапок мужики». Пьяный мужик вывалил воз с «поделкой деревянною», дед Вавилушка, насулив родным подарков, «пропился до грошика». Вот уже и «ночь тихая спускается», и все более мрачными становятся краски, рисующие картину пьяного разгула. В воздухе висит «шальная непотребная» ругань, «плачут дети малые, / Тоскуют жены, матери». В хмельном угаре мужики тянут друг друга за бороды, парень хоронит поддевку, принимая ее за матушку, где-то в драке уже убили крестьянина…

Картина пьяного разгула достигает поистине эпического размаха:

Не ветры веют буйные,

Не мать-земля колышется —

Шумит, поет, ругается,

Качается, валяется,

Дерется и целуется

У праздника народ!

Вот она, «трезвая правда»! Но зачем, с какой целью обнажает ее поэт?

Странники отправились на ярмарку с надеждой узнать:

Не там ли он скрывается?

Кто счастливо живет?

Нарисованная картина сама наталкивает читателя на вопрос: уже не в пьянстве ли корень зла, уж не оно ли лежит препятствием на пути к народному благополучию? Вопрос этот широко дебатировался в печати конца 50-х—начала 60-х годов, и мнение либералов гласило: да, оно. И вот Некрасов, нарисовав пьяную толпу в предельном ее безобразии, сгустив все обвинения, которые можно было предъявить «разгульному» русскому мужику, устами Павлуши Веретенникова формулирует столь ходкое у либералов обвинение:

Умны крестьяне русские,

Одно нехорошо,

Что пьют до одурения…

Павлуша Веретенников — юноша (но для мужиков — «барин»), увлеченный собиранием перлов народного творчества. Он беседует с крестьянами, они вроде бы «открываются / Миляге по душе», и ему в наивности кажется, что он понял в крестьянской жизни все. И с легкостью человека, схватившего лишь видимость, не проникнувшего, однако, в суть явления, он повторяет ходкое в либерально-дворянской среде обвинение. Ответом на эти слова и является монолог Якима Нагого, в котором раскрывается «подноготная» русского мужика, осознанная им самим. В то же время этот монолог говорит о понимании основ народной жизни и характера самим Некрасовым, поэтом революционной демократии. «Пьяненький мужик», валявшийся в канаве, вскочив, гневно выхватывает из рук барина карандаш:

Постой, башка порожняя!

Шальных вестей, бессовестных

Про нас не разноси!

И от лица «мужицкого царства» дает отповедь всем тем, кто корит крестьянина за пьяный разгул.

Образом Якима Нагого и всем содержанием его речи Некрасов дает понять, что этические и эстетические критерии господствующих классов, «белоручек нежных», неприменимы к народной жизни.

На мерочку господскую

Крестьянина не мерь, —

говорит Яким Веретенникову и поясняет:

… Люди мы великие

В работе и в гульбе!..

Якима радуют сила, размах, «удаль молодецкая» даже и в «гульбе» народной:

Пьем — значит силу чувствуем!..

Но не по хмельному разгулу нужно судить о мужике. Главное содержание его жизни составляет труд, ежедневный трудовой подвиг. Здесь-то и проявляется истинное его богатырство:

На пожне гору добрую

Поставил, съел с горошину…

Не крестьянским ли трудом «с весны оденутся, / А осенью разденутся» хлебные поля во всей матушке-Руси? Яким с ярким драматизмом рисует картину каторжного крестьянского труда, от которого «трещит крестьянский пуп». Холод, голод и непосильный труд больше надрывают силы мужицкие, чем вино. Перед величием трудового подвига крестьянина меркнет порожденная горькой долей страсть к хмельному, которая является со стороны мужика лишь его малосознательной реакцией на многие беды, обступившие его со всех сторон. В вине крестьянин ищет и находит забвение горестей, оно смягчает накипевшие в душе боль и гнев.

Источник: Беседина Т.А. Эпопея народной жизни («Кому на Руси жить хорошо»). СПб: «Наука» РАН, 2001

Соленая

Никто как Бог! Не ест, не пьет Меньшой сынок, Гляди – умрет! Дала кусок, Дала другой – Не ест, кричит: «Посыпь сольцой!» А соли нет, Хоть бы щепоть! «Посыпь мукой», – Шепнул господь. Раз-два куснул, Скривил роток. «Соли еще!» – Кричит сынок. Опять мукой… А на кусок Слеза рекой! Поел сынок! Хвалилась мать – Сынка спасла… Знать, солона Слеза была!.. * * *

Запомнил Гриша песенку И голосом молитвенным Тихонько в семинарии, Где было темно, холодно, Угрюмо, строго, голодно, Певал – тужил о матушке И обо всей вахлачине, Кормилице своей. И скоро в сердце мальчика С любовью к бедной матери Любовь ко всей вахлачине Слилась, – и лет пятнадцати Григорий твердо знал уже, Что будет жить для счастия Убогого и темного Родного уголка. Довольно демон ярости Летал с мечом карающим Над русскою землей. Довольно рабство тяжкое Одни пути лукавые Открытыми, влекущими Держало на Руси! Над Русью отживающей Иная песня слышится: То ангел милосердия, Незримо пролетающий Над нею, души сильные Зовет на честный путь. Средь мира дольнего Для сердца вольного Есть два пути. Взвесь силу гордую, Взвесь волю твердую, – Каким идти? Одна просторная Дорога – торная, Страстей раба, По ней громадная, К соблазну жадная Идет толпа. О жизни искренней, О цели выспренней Там мысль смешна. Кипит там вечная, Бесчеловечная Вражда-война За блага бренные. Там души пленные Полны греха. На вид блестящая, Там жизнь мертвящая К добру глуха. Другая – тесная Дорога, честная, По ней идут Лишь души сильные, Любвеобильные, На бой, на труд. За обойденного, За угнетенного – По их стопам Иди к униженным, Иди к обиженным – Будь первый там! * * * И ангел милосердия Недаром песнь призывную Поет над русским юношей, – Немало Русь уж выслала Сынов своих, отмеченных Печатью дара божьего, На честные пути, Немало их оплакала (Пока звездой падучею Проносятся они!). Как ни темна вахлачина, Как ни забита барщиной И рабством – и она, Благословясь, поставила В Григорье Добросклонове Такого посланца. Ему судьба готовила Путь славный, имя громкое Народного заступника, Чахотку и Сибирь. * * * Светило солнце ласково, Дышало утро раннее Прохладой, ароматами Косимых всюду трав… Григорий шел задумчиво Сперва большой дорогою (Старинная: с высокими Курчавыми березами, Прямая, как стрела). Ему то было весело, То грустно. Возбужденная Вахлацкою пирушкою, В нем сильно мысль работала И в песне излилась: «В минуты унынья, о родина-мать! Я мыслью вперед улетаю. Еще суждено тебе много страдать, Но ты не погибнешь, я знаю. Был гуще невежества мрак над тобой, Удушливей сон непробудный, Была ты глубоко несчастной страной, Подавленной, рабски бессудной. Давно ли народ твой игрушкой служил Позорным страстям господина? Потомок татар, как коня, выводил На рынок раба-славянина, И русскую деву влекли на позор, Свирепствовал бич без боязни, И ужас народа при слове «набор» Подобен был ужасу казни? Довольно! Окончен с прошедшим расчет, Окончен расчет с господином! Сбирается с силами русский народ И учится быть гражданином. И ношу твою облегчила судьба, Сопутница дней славянина! Еще ты в семействе – раба, Но мать уже вольного сына!» * * * Сманила Гришу узкая, Извилистая тропочка, Через хлеба бегущая, В широкий луг подкошенный Спустился он по ней. В лугу траву сушившие Крестьянки Гришу встретили Его любимой песнею. Взгрустнулось крепко юноше По матери-страдалице, А пуще злость брала. Он в лес ушел. Аукаясь, В лесу, как перепелочки Во ржи, бродили малые Ребята (а постарше-то Ворочали сенцо). Он с ними кузов рыжиков Набрал. Уж жжется солнышко; Ушел к реке. Купается, – Три дня тому сгоревшего Обугленного города Картина перед ним: Ни дома уцелевшего, Одна тюрьма спасенная, Недавно побеленная, Как белая коровушка На выгоне, стоит. Начальство там попряталось, А жители под берегом, Как войско, стали лагерем, Всё спит еще, немногие Проснулись: два подьячие, Придерживая полочки Халатов, пробираются Между шкафами, стульями, Узлами, экипажами К палатке-кабаку. Туда ж портняга скорченный Аршин, утюг и ножницы Несет – как лист дрожит. Восстав со сна с молитвою, Причесывает голову И держит на отлет, Как девка, косу длинную Высокий и осанистый Протоерей Стефан. По сонной Волге медленно Плоты с дровами тянутся, Стоят под правым берегом Три барки нагруженные: Вчера бурлаки с песнями Сюда их привели. А вот и он – измученный Бурлак! походкой праздничной Идет, рубаха чистая, В кармане медь звенит. Григорий шел, поглядывал На бурлака довольного, И с губ слова срывалися То шепотом, то громкие. Григорий думал вслух:

Русь

Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка Русь! В рабстве спасенное Сердце свободное – Золото, золото Сердце народное! Сила народная, Сила могучая – Совесть спокойная, Правда живучая! Сила с неправдою Не уживается, Жертва неправдою Не вызывается, – Русь не шелохнется, Русь – как убитая! А загорелась в ней Искра сокрытая, – Встали – небужены, Вышли – непрошены, Жита по зернышку Горы наношены! Рать подымается – Неисчислимая! Сила в ней скажется Несокрушимая! Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и забитая, Ты и всесильная, Матушка Русь! * * * «Удалось мне песенка! – молвил Гриша, прыгая. – Горячо сказалася правда в ней великая! Завтра же спою ее вахлачкам – не всё же им Песни петь унылые… Помогай, о боже, им! Как с игры да с беганья щеки разгораются, Так с хорошей песенки духом поднимаются Бедные, забитые…» Прочитав торжественно Брату песню новую (брат сказал: «Божественно!»), Гриша спать попробовал. Спалося, не спалося, Краше прежней песенка в полусне слагалася; Быть бы нашим странникам под родною крышею, Если б знать могли они, что творилось с Гришею. Слышал он в груди своей силы необъятные, Услаждали слух его звуки благодатные, Звуки лучезарные гимна благородного – Пел он воплощение счастия народного!.. 1876 – 1877

Читайте текст предыдущей главы: Доброе время – добрые песни.

Бурлак

Плечами, грудью и спиной Тянул он барку бичевой, Полдневный зной его палил, И пот с него ручьями лил. И падал он, и вновь вставал, Хрипя, «Дубинушку» стонал; До места барку дотянул И богатырским сном уснул, И, в бане смыв поутру пот, Беспечно пристанью идет. Зашиты в пояс три рубля. Остатком – медью – шевеля, Подумал миг, зашел в кабак И молча кинул на верстак Трудом добытые гроши И, выпив, крякнул от души, Перекрестил на церковь грудь; Пора и в путь! пора и в путь! Он бодро шел, жевал калач, В подарок нес жене кумач, Сестре платок, а для детей В сусальном золоте коней. Он шел домой – неблизкий путь, Дай бог дойти и отдохнуть! * * * С бурлака мысли Гришины Ко всей Руси загадочной, К народу перешли. И долго Гриша берегом Бродил, волнуясь, думая, Покуда песней новою Не утолил натруженной, Горящей головы.

II

— Помещик наш особенный: Богатство непомерное. Чин важный, род вельможеский, Весь век чудил, дурил. Да вдруг гроза и грянула… Не верит: врут, разбойники! Посредника, исправника Прогнал! дурит по-старому. Стал крепко подозрителен, Не поклонись — дерет! Сам губернатор к барину Приехал: долго спорили, Сердитый голос барина В застольной дворня слышала; Озлился так, что к вечеру Хватил его удар! Всю половину левую Отбило: словно мертвая И, как земля, черна… Пропал ни за копеечку! Известно, не корысть, А спесь его подрезала. Соринку он терял. —

«Что значит, други милые, Привычка-то помещичья! — Заметил Митродор.

«Не только над помещиком, Привычка над крестьянином Сильна, — сказал Пахом. — Я раз, по подозрению В острог попавши, чудного Там видел мужика. За конокрадство, кажется, Судился, звали Сидором, Так из острога барину Он посылал оброк! (Доходы арестантские Известны: подаяние, Да что-нибудь сработает, Да стащит что-нибудь.) Ему смеялись прочие: „А ну, на поселение Сошлют — пропали денежки!“ «Всё лучше, — говорит…»

«Ну, дальше, дальше, дедушка!»

— Соринка — дело плевое, Да только не в глазу: Пал дуб на море тихое, И море всё заплакало — Лежит старик без памяти (Не встанет, так и думали!) Приехали сыны, Гвардейцы черноусые (Вы их на пожне видели, А барыни красивые — То жены молодцов). У старшего доверенность Была: по ней с посредником Установили грамоту… Ан вдруг и встал старик! Чуть заикнулись… Господи! Как зверь метнулся раненый И загремел, как гром! Дела-то всё недавние, Я был в то время старостой, Случился тут — так слышал сам, Как он честил помещиков, До слова помню всё: «Корят жидов, что предали Христа… а вы что сделали? Права свои дворянские, Веками освященные, Вы предали!..» Сынам Сказал: «Вы трусы подлые! Не дети вы мои!

Пускай бы люди мелкие, Что вышли из поповичей Да, понажившись взятками, Купили мужиков, Пускай бы… им простительно! А вы… князья Утятины? Какие вы У-тя-ти-ны! Идите вон!.. подкидыши, Не дети вы мои!» Оробели наследники: А ну как перед смертию Лишит наследства? Мало ли Лесов, земель у батюшки? Что денег понакоплено, Куда пойдет добро? Гадай! У князя в Питере Три дочери побочные За генералов выданы, Не отказал бы им!

А князь опять больнехонек… Чтоб только время выиграть, Придумать: как тут быть, Которая-то барыня (Должно быть, белокурая: Она ему, сердечному, Слыхал я, терла щеткою В то время левый бок) Возьми и брякни барину. Что мужиков помещикам Велели воротить!

Поверил! Проще малого Ребенка стал старинушка, Как паралич расшиб! Заплакал! пред иконами Со всей семьею молится, Велит служить молебствие, Звонить в колокола!

И силы словно прибыло, Опять: охота, музыка, Дворовых дует палкою, Велит созвать крестьян.

С дворовыми наследники Стакнулись, разумеется, А есть один (он давеча С салфеткой прибегал), Того и уговаривать Не надо было: барина Столь много любит он! Ипатом прозывается. Как воля нам готовилась, Так он не верил ей: «Шалишь! Князья Утятины Останутся без вотчины? Нет, руки коротки!» Явилось «Положение», — Ипат сказал: «Балуйтесь вы! А я князей Утятиных Холоп — и весь тут сказ!» Не может барских милостей Забыть Ипат! Потешные О детстве и о младости, Да и о самой старости Рассказы у него (Придешь, бывало, к барину. Ждешь, ждешь… Неволей слушаешь, Сто раз я слышал их): «Как был я мал, наш князюшка Меня рукою собственной В тележку зяпрягал; Достиг я резвой младости: Приехал в отпуск князюшка И, подгулявши, выкупал Меня, раба последнего, Зимою в проруби! Да как чудно! Две проруби: В одну опустит в неводе, В другую мигом вытянет — И водки поднесет. Клониться стал я к старости. Зимой дороги узкие, Так часто с князем, ездили Мы гусем в пять коней. Однажды князь — затейник же! — И посади фалетуром Меня, раба последнего. Со скрипкой — впереди. Любил он крепко музыку. „Играй, Ипат!“ А кучеру Кричит: „пошел живей!“ Метель была изрядная, Играл я: руки заняты, А лошадь спотыкливая — Свалился я с нее! Ну, сани, разумеется, Через меня проехали, Попридавили грудь. Не то беда: а холодно. Замерзнешь — нет спасения. Кругом пустыня, снег… Гляжу на звезды частые Да каюсь во грехах. Так что же, друг ты истинный? Послышал я бубенчики. Чу, ближе! чу, звончей! Вернулся князь (закапали Тут слезы у дворового. И сколько ни рассказывал. Всегда тут плакал он!), Одел меня, согрел меня И рядом, недостойного, С своей особой княжеской В санях привез домой!»

Похохотали странники… Глонув вина (в четвертый раз). Влас продолжал: «Наследники Ударили и вотчине Челом: «Нам жаль родителя, Порядков новых, нонешних Ему не перенесть. Поберегите батюшку! Помалчивайте, кланяйтесь, Да не перечьте хворому, Мы вас вознаградим: За лишний труд, за барщину, За слово даже бранное — За все заплатим вам. Недолго жить сердечному, Навряд ли два — три месяца, Сам дохтур объявил! Уважьте нас, послушайтесь, Мы вам луга поемные По Волге подарим; Сейчас пошлем посреднику Бумагу, дело верное!»

Собрался мир, галдит!

Луга-то (эти самые), Да водка, да с три короба Посулов то и сделали, Что мир решил помалчивать До смерти старика. Поехали к посреднику: Смеется! «Дело доброе, Да и луга хорошие, Дурачьтесь, бог простит! Нет на Руси, вы знаете, Помалчивать да кланяться Запрета никому!» Однако я противился: «Вам, мужикам, сполагоря, А мне-то каково? Что ни случится — к барину Бурмистра! что ни вздумает, За мной пошлет! Как буду я На спросы бестолковые Ответствовать? дурацкие Приказы исполнять?»

— Ты стой пред ним без шапочки, Помалчивай да кланяйся, Уйдешь — и дело кончено. Старик больной, расслабленный, Не помнит ничего! —

Оно и правда: можно бы! Морочить полоумного Нехитрая статья. Да быть шутом гороховым, Признаться, не хотелося. И так я на веку, У притолоки стоючи, Помялся перед барином Досыта! «Коли мир (Сказал я, миру кланяясь) Дозволит покуражиться Уволенному барину В останные часы, Молчу и я — покорствую, А только что от должности Увольте вы меня!»

Чуть дело не разладилось. Да Климка Лавин выручил: «А вы бурмистром сделайте Меня! Я удовольствую И старика, и вас. Бог приберет Последыша Скоренько, а у вотчины Останутся луга. Так будем мы начальствовать, Такие мы строжайшие Порядки заведем, Что надорвет животики Вся вотчина… Увидите!»

Долгонько думал мир. Что ни на есть отчаянный Был Клим мужик: и пьяница, И на руку нечист. Работать не работает, С цыганами возжается. Бродяга, коновал! Смеется над трудящимся: С работы, как ни мучайся, Не будешь ты богат, А будешь ты горбат! А впрочем, парень грамотный, Бывал в Москве и в Питере, В Сибирь езжал с купечеством, Жаль, не остался там! Умен, а грош не держится, Хитер, а попадается Впросак! Бахвал мужик! Каких-то слов особенных Наслушался: Атечество, Москва первопрестольная, Душа великорусская. «Я — русский мужичок! — Горланил диким голосом И, кокнув в лоб посудою, Пил залпом полуштоф! Как рукомойник кланяться Готов за водку всякому, А есть казна — поделится, Со встречным все пропьет! Горазд орать, балясничать, Гнилой товар показывать С хазового конца. Нахвастает с три короба, А уличишь — отшутится Бесстыжей поговоркою, Что «за погудку правую Смычком по роже бьют!»

Подумавши, оставили Меня бурмистром: правлю я Делами и теперь. А перед старым барином Бурмистром Климку назвали, Пускай его! По барину Бурмистр! перед Последышем Последний человек!

У Клима совесть глиняна, А бородища Минина, Посмотришь, так подумаешь, Что не найти крестьянина Степеннеи и трезвей. Наследники построили Кафтан ему: одел его — И сделался Клим Яковлич Из Климки бесшабашного, Бурмистр первейший сорт.

Пошли порядки старые! Последышу-то нашему, Как на беду, приказаны Прогулки. Что ни день. Через деревню катится Рессорная колясочка: Вставай! картуз долой! Бог весть с чего накинется, Бранит, корит; с угрозою Подступит — ты молчи! Увидит в поле пахаря И за его же полосу Облает: и лентяи-то, И лежебоки мы! А полоса сработана, Как никогда на барина Не работал мужик, Да невдомек Последышу, Что уж давно не барская, А наша полоса!

Сойдемся — смех! У каждого Свой сказ про юродивого Помещика: икается, Я думаю, ему! А тут еще Клим Яковлич. Придет, глядит начальником (Горда свинья: чесалася О барское крыльцо!), Кричит: «Приказ по вотчине!» Ну, слушаем приказ: «Докладывал я барину, Что у вдовы Терентьевны Избенка развалилася, Что баба побирается Христовым подаянием, Так барин приказал: На той вдове Терентьевой Женить Гаврилу Жохова, Избу поправить заново, Чтоб жили в ней, плодилися И правили тягло!» А той вдове — под семьдесят, А жениху — шесть лет! Ну, хохот, разумеется!.. Другой приказ: «Коровушки Вчера гнались до солнышка Близ барского двора И так мычали, глупые, Что разбудили барина, — Так пастухам приказано Впредь унимать коров!» Опять смеется вотчина. «А что смеетесь? Всякие Бывают приказания: Сидел на губернаторстве В Якутске генерал. Так на кол тот коровушек Сажал! Долгонько слушались Весь город разукрасили. Как Питер монументами, Казненными коровами, Пока не догадалися, Что спятил он с ума!» Еще приказ: «У сторожа, У ундера Софронова, Собака непочтительна: Залаяла на барина, Так ундера прогнать, А сторожем к помещичьей Усадьбе назначается Еремка!..» Покатилися Опять крестьяне со смеху: Еремка тот с рождения

Глухонемой дурак! Доволен Клим. Нашел-таки По нраву должность! Бегает, Чудит, во все мешается, Пить даже меньше стал! Бабенка есть тут бойкая, Орефьевна, кума ему, Так с ней Климаха барина Дурачит заодно. Лафа бабенкам! бегают На барский двор с полотнами, С грибами, с земляникою: Все покупают барыни, И кормят, и поят!

Шутили мы, дурачились, Да вдруг и дошутилися До сущей до беды: Был грубый, непокладистый У нас мужик Агап Петров. Он много нас корил: «Ай, мужики! Царь сжалился, Так вы в хомут охотою… Бог с ними, с сенокосами! Знать не хочу господ!..» Тем только успокоили, Что штоф вина поставили (Винцо-то он любил). Да черт его со временем Нанес-таки на барина: Везет Агап бревно (Вишь, мало ночи глупому, Так воровать отправился Лес — среди бела дня!), Навстречу та колясочка И барин в ней: «Откудова Бревно такое славное Везешь ты, мужичок?..» А сам смекнул откудова. Агап молчит: бревешко-то Из лесу из господского, Так что тут говорить! Да больно уж окрысился Старик: пилил, пилил его, Права свои дворянские Высчитывал ему!

Крестьянское терпение Выносливо, а временем Есть и ему конец. Агап раненько выехал, Без завтрака: крестьянина Тошнило уж и так, А тут еще речь барская, Как муха неотвязная, Жужжит под ухо самое…

Захохотал Агап! «Ах шут ты, шут гороховый! Никшни!» — да и пошел! Досталось тут Последышу За дедов и за прадедов, Не только за себя. Известно, гневу нашему Дай волю! Брань господская Что жало комариное, Мужицкая — обух! Опешил барин! Легче бы Стоять ему под пулями, Под каменным дождем! Опешили и сродники, Бабенки было бросились К Агапу с уговорами, Так он вскричал: «Убью!.. Что брага, раскуражились Подонки из поганого Корыта… Цыц! Никшни! Крестьянских душ владение Покончено. Последыш ты! Последыш ты! По милости Мужицкой нашей глупости Сегодня ты начальствуешь, А завтра мы Последышу Пинка — и кончен бал! Иди домой, похаживай, Поджавши хвост, по горницам, А нас оставь! Никшни!..»

«Ты — бунтовщик!» — с хрипотою Сказал старик; затрясся весь И полумертвый пал «Теперь конец!» — подумали Гвардейцы черноусые И барыни красивые; Ан вышло — не конец!

Приказ: пред всею вотчиной, В присутствии помещика, За дерзость беспримерную Агапа наказать. Забегали наследники И жены их — к Агапушке, И к Климу, и ко мне! «Спасите нас, голубчики! Спасите!» Ходят бледные: «Коли обман откроется, Пропали мы совсем!» Пошел бурмистр орудовать! С Агапом пил до вечера, Обнявшись, до полуночи Деревней с ним гулял, Потом опять с полуночи Поил его — и пьяного Привел на барский двор. Все обошлось любехонько: Не мог с крылечка сдвинуться Последыш — так расстроился… Ну, Климке и лафа!

В конюшню плут преступника Привел, перед крестьянином Поставил штоф вина: «Пей да кричи: помилуйте! Ой, батюшки! ой, матушки!» Послушался Агап, Чу, вопит! Словно музыку, Последыш стоны слушает; Чуть мы не рассмеялися, Как стал он приговаривать: «Ка-тай его, раз-бой-ника, Бун-тов-щи-ка… Ка-тай!» Ни дать ни взять под розгами Кричал Агап, дурачился, Пока не допил штоф: Как из конюшни вынесли Его мертвецки пьяного Четыре мужика, Так барин даже сжалился: «Сам виноват, Агапушка! — Он ласково сказал…»

«Вишь, тоже добрый! сжалился», — Заметил Пров, а Влас ему: — Не зол… да есть пословица: Хвали траву в стогу, А барина — в гробу! Все лучше, кабы бог его Прибрал… Уж нет Агапушки… —

«Как умер?»

— Да, почтенные: Почти что в тот же день! Он к вечеру разохался, К полуночи попа просил, К белу свету преставился. Зарыли и поставили Животворящий крест… С чего? Один бог ведает! Конечно, мы не тронули Его не только розгами — И пальцем. Ну а все ж Нет-нет — да и подумаешь: Не будь такой оказии, Не умер бы Агап! Мужик сырой, особенный, Головка непоклончива, А тут: иди, ложись! Положим, ладно кончилось, А все Агап надумался: Упрешься — мир осердится, А мир дурак — доймет! Все разом так подстроилось: Чуть молодые барыни Не целовали старого, Полсотни, чай, подсунули, А пуще: Клим бессовестный, Сгубил его, анафема, Винищем!..

— Да, почтенные:

Посол идет: откушали! Зовет, должно быть, старосту, Пойду взгляну камедь! —