Значительное лицо: образ в повести Н.В. Гоголя «Шинель»

Значительное лицо в повести Гоголя «Шинель» — это собирательный образ. Автор стремился больше передать явление, чем описать конкретного человека, потому и не дал ему индивидуальных черт или имени. Суть его – чиновник, поставленный надо всеми в рамках того департамента, который писатель тоже представил как некий усредненный собирательный образ без официального наименования.

Набросав штрихи для создания внешнего фона, Гоголь все внимание читателя обращает на центрального персонажа – Акакия Акакиевича Башмачкина, титулярного советника того самого департамента.

Характеристика персонажа

Встреча Башмачкина со Значительным лицом – тоже вынужденная. В канцелярии, где под его началом служили 10 чиновников, Значительное лицо представляло собой весьма важную особу в генеральском чине. Кому как не такому начальнику позаботиться о менее важных и значительных сотрудниках? Но, нет.

(Игнатьев Ю.М., иллюстрация «Башмачкин перед Значительным лицом», 1970)

По словам автора, проявлять ум и порядочность генерал мог себе позволить только в обществе равных себе. Если же ему приходилось иметь дело с человеком, сколько-нибудь ниже чином или социальным статусом, то предпочитал молчать. А если уж говорил, как в том случае, когда к нему обратился за помощью Акакий Акакиевич, то стремился не выслушать человека, не вникнуть в его проблему, но еще раз (и погромче) напомнить о собственном заоблачно высоком статусе: «Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? … я вас спрашиваю».

Нежный с женой, добродушный к собственным детям, остроумный в общении с приятелями, он мгновенно преображался, случись оказаться в обществе обычных людей. И только смерть человека, кому он отказал в малейшей помощи, заставила немного пересмотреть свое поведение. Ведь теперь он произносил любимую речь: «Как смеете вы…» уже после того, как узнавал, что привело к нему просителя.

Словарь литературных типов (авторы и персонажи) Значительное лицо («Шинель»)

В начало словаря

По первой букве

A-Z А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

Значительное лицо («Шинель»)

Смотри также Литературные типы произведений Гоголя

«Человек не молодой». Взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: «У, какой характер!» Говорил «голосом отрывистым и твердым, которому нарочно учился заранее у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом, еще за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина». «Завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к нему являться прямо никто не смел, а чтоб шло все порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь — титулярному или какому приходилось другому и чтобы уже таким образом доходило дело до него». Приемы и обычаи З. Л. были «солидны и величественны, но немногосложны. Главным основанием его системы была строгость». «Строгость, строгость и — строгость», — говаривал он обыкновенно и при последнем слове обыкновенно смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил, хотя, впрочем, этому и не было никакой причины, потому что десяток чиновников, составлявших весь правительственный механизм канцелярии, и без того был в надлежащем страхе: завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал, стоя в вытяжку, пока начальник пройдет через комнату. Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? знаете ли вы, с кем говорите? понимаете ли, кто стоит перед вами?» Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив», «сострадание» также «было ему не чуждо». Он «даже задумался» об упавшем в обморок чиновнике и «неделю спустя решился послать к нему узнать. что он». Когда же ему донесли, что Акакий Акакиевич умер, З. Л. «остался даже пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе». — «Хороший супруг», «почтенный отец семейства», но «совершенно, впрочем, довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для дружеских отношений приятельницу в другой части города» (Каролина Ивановна). Генеральский чин совершенно сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть; коли ему случалось быть с ровными себе, он был еще человек, как следует, — человек очень порядочный, во многих отношениях даже неглупый человек; но как только случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон: молчал, и положение его возбуждало жалость, тем более, что он сам даже чувствовал, что мог бы провести время несравненно лучше. В глазах его иногда видно было сильное желание присоединиться к какому-нибудь интересному разговору и кружку, но останавливала его мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не будет ли фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И вследствие таких рассуждений он оставался вечно в одном и том же молчаливом состоянии, произнося только изредка какие-то односложные звуки, и приобрел таким образом титул скучнейшего человека. Когда к нему явился чиновник Башмачкин, то З. Л. сначала долго продержал просителя в приемной. Затем «обхождение» несчастного, приниженного чиновника показалось генералу «фамильярным». «Что, что, что? — сказал Значительное Лицо: — откуда вы набрались такого духу? Откуда вы мыслей таких набрались? Что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших! (З. Л. не заметил, что Акакию Акак. «забралось уже за пятьдесят лет»). Знаете ли вы, кому это говорите? Понимаете ли вы, кто стоит перед вами? Понимаете ли вы это?» — Тут он топнул ногой, возведя голос до такой сильной ноты», что бедный проситель упал в обморок. «А Значительное Лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидания, и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля» и «не без удовольствия увидел», что и тот чуть ли не чувствует страх. — Когда же на улице грабитель начал снимать с него шинель, «Значительное Лицо чуть не умер. Он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: «Пошел во весь дух домой!» Он никому ни слова не сказал о том, что с ним случилось, и где он был, и куда хотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: «как вы смеете? понимаете ли, кто перед вами», если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело».

В начало словаря

© 2000- NIV

Образ в произведении

(Георгий Тейх в роли Значительного лица и Ролан Быков в роли Башмачкина, к/ф «Шинель», 1959)

Значительное лицо не вызывает симпатии, но не вызывает и уважения. Автор ни словом не упоминает о том, как и за какие заслуги удостоился генерал своего звания. Пренебрежение к людям без иной причины, чем их социальный статус или чин, не показывает умного и энергичного руководителя. Да и в семейной жизни есть в чем упрекнуть Значительное лицо. Имея благополучный брак, он счел допустимым, не скрываясь, посещать любовницу Каролину Ивановну.

Сложилась бы судьба Акакия Акакиевича иначе, окажись в кресле генерала чиновник совсем другого характера? Безусловно. Проявленное (пусть и бездеятельное) участие было способно заставить этого человека бороться с несправедливостью, искать выход. Генерал же не только не выслушал, но напротив, напугал Башмачкина настолько, что сторожа «вынесли почти без движения» морального уничтоженного человека.

Повесть «Шинель»: семантика и структура

Повесть Гоголя «Шинель» была и остается объектом самых разных интерпретаций в работах итальянских исследователей — от статей К. Ребора (1922) и Л. Ганчикова (1954) до содержательного «Предисловия» к переводу повести Ч. Де Микелисa и комментариев переводчицы Н. Марчиалис (1991).

Хотелось бы поделиться наблюдениями, на мой взгляд, перспективными для реконструкции общего смысла «Шинели» в связи с ее структурой. Остановлюсь на четырех пунктах: 1) название повести и три ее героя, 2) семантика повтора, 3) принцип зеркальной симметрии, 4) семантика размытости и относительности. Забегая вперед, сформулирую основную мысль предлагаемой интерпретации: «Шинель» — повесть о том, чтo есть человек на земле, чтo есть человеческая личность в ее социализации и самоидентификации. Не вдаваясь в исторические подробности, отмечу, что концепт личности складывается в русской культуре и обретает жизнь в русском языке 1820–1830-х годов, наравне с представлением о чиновниках как об особом социальном слое с четкой иерархией.

Обозначенные аспекты далеко не исчерпывают семантики повести. Я не касаюсь более общих проблем — таких, как специфическая фразеология в основе текстовой ткани, особое художественное моделирование времени и пространства, культурная память и т. д. Подчеркну, что это лишь первые подступы к теме, а не исчерпывающее ее исследование.

1. Название повести и три ее героя.

Принято считать, что в «Шинели» только один герой (текстовый субъект) — Акакий Акакиевич. В таком случае можно было бы ожидать появления его имени в названии повести. Этого нет — отчасти, возможно, потому, что в «Шинели» не один, а три героя: Акакий Акакиевич Башмачкин, Петрович и значительное лицо. Двум последним уделено меньше описания, но и они занимают свое место. В заголовок вынесено название вещи — «Шинель», и оно имеет метонимическую и сюжетную связь со всеми тремя героями: Башмачкин заказывает новую шинель, Петрович ее шьет, значительное лицо устраняется от поисков украденной шинели и лишается своей собственной. Этому первому уровню сюжетной связанности трех текстовых субъектов соответствует их глубинная связанность, и вне ее, как представляется, тема человека в «Шинели» может быть понята только односторонне. Здесь важны все детали. Отметим главные, следуя пунктам воображаемой анкеты.

Имя: всегда назван по имени и отчеству Акакий Акакиевич (далее — А. А.), простолюдин Петрович — только по отчеству (хотя у него есть имя Григорий); у значительного лица имени, собственно говоря, нет, хотя оно упоминается однажды, в дружеском разговоре с приятелем, но для окончательной идентификации служить не может: «„Так-то, Иван Абрамович!“ — „Этак-то, Степан Варламович!“» (III, 165; в дальнейшем после цитаты приводим только номер страницы; полужирный шрифт в цитатах мой. — К. С.).

Род занятий: Башмачкин и значительное лицо — государственные служащие, Петрович — ремесленник, частный предприниматель.

Заметим, что в том и другом случае Петрович занимает срединное положение на условной параметрической шкале, причем его характеристика в микросюжете «пошива шинели» приходится на середину произведения.

С введением социальных и собственно личностных параметров у героев появляются новые черты. Так, деформация личности Башмачкина определяется тем, что его социализацию можно определить как профессиональную: «…он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове»; «вечный титулярный советник» (с. 141, 143). И это едва ли не полностью определяет суть героя. Полной его идентификации не способствуют ни внешность, ни поведение в ситуациях, не предусмотренных профессией, — например, на вечеринке чиновников он «просто не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою…» (с. 160), — ни уникальный мир чувств и мыслей, не связанных с профессией, ни речь, вербализирующая повседневную жизнь. Деформация личности А. А. проявляется также в двух гиперболических и контрастирующих аспектах. Вначале он показан тихим, робким, послушным существом, идеальным воплощением типа служащего-аскета, покорно выполняющего свои обязанности и погруженного полностью в приятный и многоликий мир букв, в их копирование. Это делает его чужим для чиновников и совершенно не похожим на других. Когда его пристрастие к форме букв сменяется страстью к новой шинели, то есть к собственной форме (внешности), он столь же односторонне и гиперболически обретает свойства «иерархического» поведения (показателем служит то, что старая шинель, при сопоставлении с новой, вызывает у него такой же смех, какой она вызывала прежде у его сослуживцев). И эта новая модель поведения, несомненно, вступает в конфликт с его внутренней природой и характером.

Деформация же личности значительного лица определяется его внутренней раздвоенностью. Статус государственного служащего высокого ранга предписывает ему иметь вид строгого начальника и навсегда заученными словами распекать подчиненных: «Знаете ли вы, кому вы это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю» (с. 165). Хотя он обычно именуется значительным лицом и дважды упоминается его «генеральский чин», но индивидуального облика, «своего лица» он не имеет. Вместе с тем, вне своей социальной роли, генерал предстает совершенно иначе: встречаясь со старинным приятелем, он «разговорился очень-очень весело», а с «ровными себе, он был еще человек как следует, человек очень порядочный <…> Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им обнаруживаться» (с. 165, 171).

Раздвоенность присуща и личности Петровича. Каждой из его социальных ролей соответствует определенное имя: став петербургским ремесленником, он заменил свое имя Григорий отчеством-кличкой Петрович. В трезвом состоянии он следует модели поведения портного, однако, верный «дедовским обычаям», любит выпить, а выпив, вновь становится Григорием, «сговорчивым» и услужливым (с. 148, 152).

Все три героя открыты как добру, так и злу (Петровича, впрочем, многие исследователи, от Ю. Манна до М. Вайскопфа, считают демоном-искусителем), но добро и чин/социальная роль оказываются несовместимы.

2. Семантика повтора.

В тексте «Шинели» обращают на себя внимание многочисленные повторы, относящиеся к А. А. и другим персонажам. Вот некоторые из них.

а) Повтор имени. В сцене, когда «покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка», сам выбор имени при помощи гадания оказывается судьбоносным: «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше он будет называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий» (c. 142). То есть имя ребенка «повторяет» и имя отца, и, как неоднократно отмечалось, имя преподобного Акакия Синайского, оно «удваивается» в отчестве, удваивая также маниакально-гиперболизированное и синекдохически-одностороннее подражание своим омонимическим двойникам. Так выявляется двойной «социально-генетический код» А. А. — чиновника по рождению (сын чиновника и чиновницы), одновременно покорного и смиренного (греч. ‘невинный’, ‘незлобивый’, ‘послушный’).

б) Повтор «способа существования» героя: «Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма…» (с. 143). Реализация «генетических кодов» состоит в повторении одной и той же ситуации, которую определяет не «чин» (чиновник девятого класса не должен бы оставаться простым писцом), а смиренное желание Башмачкина жить в своем блаженном мире переписчика.

в) Повтор как основа «профессии», заключающейся в автоматическом воспроизведении уже созданного и даже написанного. Здесь, конечно, самым показательным является случай, когда герою предлагают «из готового уже дела… сделать какое-то отношение в другое присутственное место» и всего лишь «переменить… титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье» (с. 144-145), а он оказывается неспособным сделать эти изменения. При этом срабатывает тот самый механизм замены личности на «не-личность» (Бенвенист), который лишает А. А. возможности отождествить себя с пишущим «я» и хотя бы через переписывание стать частью чужого (важного) существования, но иногда «он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу» (с. 145).

Жизнь остальных чиновников также описана как череда повторов: они застывают как марионетки в своих «иерархических» статусах, со своими постоянными привычками, как правило, механически изо дня в день повторяя одни и те же действия в департаментах, одни и те же развлечения после работы, одни и те же анекдоты и сплетни. Автоматизм как бесплодие, время как дурное повторение, не различающее прошлого, настоящего и будущего, то есть то, что противостоит самому понятию жизни, — составляют, очевидно, смысловое наполнение этих повторов. Но в то же время именно этот автоматизм предохраняет чиновников от какой бы то ни было возможности внутренних конфликтов. В отличие от них А. А. оказывается более уязвим из-за своего простого, почти инфантильного воображения, поскольку он построил через копирование букв свой разнообразный и удовлетворяющий его, но при этом еще более узкий и герметически закрытый мир.

Бесчисленные повторы пронизывают текст, составляя как бы его фактуру. Показательно частое употребление обстоятельств обычно, по обыкновению, по обычаю, всегда и, на этом фоне, антонимичных им никогда, в первый раз и под.

Одним из значимых текстовых повторов является номинация брат по отношению к чиновникам, объединяющая их тем самым в одну семью. Этот повтор имеет более сложную семантику и текстовую нагрузку во фрагменте, где описывается воздействие А. А. на некого «молодого человека»: «И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ — и в этих проникающих словах звенели другие слова: „Я брат твой“. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем…» (с. 144). Слово брат с его двойной семантикой («наш брат чиновник» и брат с евангельскими коннотациями) становится медиатором между удушливым миром чиновничества и миром, где люди наделены состраданием и милосердием.

Из других повторов, существенных для смысла и структуры «Шинели», укажем на слово башмак. Оно является основой фамилии героя (здесь, кстати, есть отсылка к башмачку, а от него — через балладу Жуковского «Светлана» — еще один семантический ход к теме ритуала, гадания, судьбы). «Генетический код» подтверждается «умножением сущностей» — упоминанием многочисленных Башмачкиных с их общими родовыми привычками: «И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки» (с. 142). Башмак присутствует также в изображении «какой-то красивой женщины, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную» (с. 159). И наконец, после ограбления А. А. «старуха, хозяйка квартиры» встречает его с «башмаком только на одной ноге» (с. 162). Эти эпизоды значимы для линии самого Башмачкина, выступая как ее семиотические метки. Башмак соединяет A. А. и двух женщин, скажем так, разной нравственности (патриархальной и новомодной), они соотносятся, условно говоря, с прежним Башмачкиным и новым, переродившимся, связаны со старой и новой шинелью.

Таким образом мы переходим к главному повтору — двум шинелям Башмачкина. «Шинель», как неоднократно отмечалось, отчетливо связана с темой женщины. Пока А. А. ходил в старой шинели (капоте), «молодые чиновники подсмеивались» над ним и рассказывали истории «про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба…» (с. 143). С момента появления «вечной идеи будущей шинели» даже «существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился <…> как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу» (с. 154).

Какая же из шинелей соответствует характеру Башмачкина, какая из них отвечает тому, что можно было бы считать его «индивидуальностью»? Правомочность постановки такого вопроса очевидна, поскольку одежда не только определяет внешний облик, но и формирует личность, внутреннее «Я». Новая шинель заметно меняет поведение А. А. Мечта о ней приводит к тому, что «в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки…» (с. 155). В новой шинели он становится веселее, довольнее, развязаннее — ведь «новая подруга» метонимически переносит на владельца представление о «таком же чиновнике, как все», и потому для него уже немыслимы слова: «Зачем вы меня обижаете?» Утрата ее обнаруживает черты зреющего конфликта с обществом: теперь А. А. «кричит», хотя всегда говорил «тихим голосом», угрожает писарям, добиваясь, чтобы они допустили его к частному приставу, манкирует своими обязанностями, добирается, наконец, нарушая всякую субординацию, до самого значительного лица.

3. Принцип зеркальной симметрии.

На этом принципе строится последняя часть «Шинели», в которой А. А. суждено было «на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь» (с. 169). И то, что произошло с ним, происходит и со значительным лицом примерно в той же последовательности: А. А. в новой шинели идет на праздник к чиновнику — узнав о смерти А. А., одно значительное лицо, «желая… развлечься… отправился на вечер» (с. ??) к приятелю; оба выпивают шампанского — А. А. два бокала, а значительное лицо два стакана; затем А. А. «подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою» (с. 160) — значительное лицо «решил не ехать еще домой, а заехать к одной знакомой даме» (с. 161); после генеральского «распекания» А. А. «шел по вьюге <…> ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон…» (с. 161) — значительному лицу мешал «порывистый ветер, который <…> так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться» (с. 167). И, наконец, того и другого хватают за воротник, оба они лишаются шинели. «А ведь шинель-то моя!» — говорит грабитель «громовым голосом» А. А. (с. 161) — «…твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да еще и распек…» (с. 172), — такую реплику призрака «видит» (но не слышит!) значительное лицо. И если А. А., «так и обмер» (с. 167) от окрика значительного лица, то «бедное значительное лицо чуть не умер» от слов мертвеца (с. 172). Неудивительно, что оба, после утраты шинели, возвращаются домой в полном ужасе и плачевном состоянии, при этом повтор дан и на лексическом уровне: A. А. «прибежал домой в совершенном беспорядке: волосы <…> совершенно растрепались; бок и грудь и все панталоны были в снегу <…> печальный побрел в свою комнату, и как он провeл там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого» (с. 162). Значительное лицо возвратился домой «бледный, перепуганный и без шинели <…> доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке» (с. 173).

Чего же лишились в результате оба чиновника? Конечно, не только вещи, но и некоего символа иерархического статуса. В мотиве вьюги и ветра как будто усматривается образ метафорического возмездия — «распеканции» («резал словом» — ветер «режет лицо»). Ветер порождает «вечные хлопоты», он «срывает маски», как и ночной мститель, «сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели…» (с. 169). Но если предположить, что только сплетни и страх заставляют жителей видеть вора-мертвеца по ночам в виде чиновника, то символически акт снятия шинели — это знак освобождения. Возмездие оборачивается милосердием, а ветер — торжеством иного, высшего начала и иного суда. С «неестественною силою» космическая стихия, «выхватившись вдруг бог знает откуда», выступает как посланный cвыше знак необходимости нравственного пробуждение человека.

В эту историю вряд ли попал бы Петрович, перед которым лишь раскрывается бездна, разделяющая «портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново» (с. ???). Для значительного лица и для А. А. исход оказался различным. Поведение генерала существенно изменилось: «Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: „Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?“; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело» (с. 173). Заметим, что столь же резко меняется поведение молодого чиновника, проникшегося неожиданной жалостью и состраданием к А. А.: «…и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде» (с. 144). Сходство подчеркивается зеркальным повтором видения: молодому человеку «долго потом… представлялся… низенький чиновник… с своими проникающими словами», а значительному лицу «почти всякий день представлялся… бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья» (с. 144, ???). Как молодой человек сумел «представить себе положение другого», так, наконец, и значительное лицо после случившегося с ним смог «влезть в другую шкуру», то есть поставить себя на место А. А. Что касается последнего, то для него все заканчивается трагически: не потому ли, что «генеральская шинель» несовместима с его человеческой сущностью, а для существа «никем не защищенного, никому не дорогого, ни для никого не интересного» (с. 169), по некой бесчеловечной логике, не предусматривается места на земле? Или же «виноват петербургский климат» (с. 147), который вместе с «капотом», не спасающим от холода, и состоянием отчаяния доводит А. А. до краха, превращая капот в капут?

4. Семантика размытости и относительности.

В «Шинели» совершенно особая роль принадлежит стихии — ветру и морозу. Их семантика амбивалентна: являясь «сильными врагами» бедных чиновников, они становятся причиной смерти А. А., но одновременно они же осуществляют возмездие за героя. Повествователь намеренно «напускает туману» и нередко как будто отказывается от своей авторитетной роли (в таких оборотах, как если хорошо помню, если память меня не подводит), указывает на свою некомпетентность: «Какая именно и в чем состояла должность значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным» (с. 164). Принцип намеренной «размытости» отразился и на образе Петербурга. В печатном тексте Гоголь снимает реальные названия улиц и площадей, зафиксированные в черновиках, и оговаривает отсутствие топонимов («…память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде» (с. 158). Этот принцип имеет, как представляется, и свою семантику. Из-за такой неопределенности город предстает как бы скрытым в тумане, за которым нельзя различить ни людей, ни домов, ни улиц и площадей, и превращается в видение. Примерно таким же он становится под воздействием «космических» стихий дождя и ветра. Петербург, овеянный дыханием смерти, соотносится с инвариантом «Петербургского текста», выделенным В. Н. Топоровым. Этот текст — «мощное полифоническое резонансное пространство, в вибрациях которого уже давно слышны синкопы русской истории и леденящие душу злые „шумы“ времени». Текст «предупреждал об опасности, и мы не можем не предполагать, что у него есть еще и спасительная функция». Ключевую оппозицию, задающую смысл этого выморочного места, передает афоризм «где о-пасность, там и с-пасение», и здесь смерть подразумевает духовное возрождение, а событийный ряд — провиденциальную логику. Повествователю в таком пейзаже отводится роль «мистагога», напоминающего про абсолют христианского императива спасения души и относительности сущего. Показательно рассуждение об «одном значительном лице», который лишь «недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем, — добавляет повествователь, — место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими, еще значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное» (с. 164). Иллюстрирует это рассказ о том, как некий титулярный советник, сделавшись «правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии, тотчас же отгородил себе особенную комнату <…> и поставил у дверей каких-то капельдинеров <…> которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему…» (с. 164). Значительность оказывается кажущейся, а ритуал приема посетителя — театральным представлением, свидетельствующем о мнимости окружающего иерархического мира, где каждый постоянно занят подражанием вышестоящим и тем самым демонстрацией собственной значимости: «Так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника» (с. 164). То есть то, что выдает себя за устойчивое, структурно-определенное, значительное, в сотериологической перспективе христианского искупления и спасения таковым не является. Причем проявление значимости неотрывно от унижения и уничижения низших по рангу. Так, значительное лицо, принимая А. А., сетует: «…что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!» — и намеренно не замечает, что А. А. «забралось уже за пятьдесят лет» и «стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно…» (с. 167). В жизни относительно и само понятие авторитета: в «Шинели» различается «быть авторитетным» и «иметь авторитет», авторитет «внутренний» (интериоризованный индивидом «голос долга», «совесть»), «внешний» (порожденный регламентацией отношений власти и подчинения) и «анонимный» (коренящийся в коллективном бессознательном). Символом последнего в «Шинели» становится изображенное на табакерке Петровича лицо генерала, которое «было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки» (с. 150). Для Петровичa это напоминание, что он теперь свободный человек и не зависит ни от какого «авторитета», для A. A. изображение генерала таит в себе угрозу, отчего у чиновника мутится сознание.

Иначе говоря, авторская стратегия состоит в том, чтобы обнажить призрачность и относительность иерархии и всего, что связано с этим миром, чтобы побудить читателя взглянуть на самого себя и на все мироустройство со стороны, помыслить не только «о значительном и незначительном вообще, будь то в литературе или в жизни», но о том, что и кто по-настоящему значителен для подлинного, вечного существования.

Для героев «Шинели» реальным способом завоевать авторитет и значимость, по сути, оказывается умение внушить страх. Незначительный и незаметный А. А., буквально никому не интересный при жизни, после смерти становится так значителен, что его видят и узнают — и значительное лицо с ужасом, «превзошедшим все границы» (с. 172), и на улицах и площадях Петербурга те жалкие лица, которые его унижали или просто не замечали в прежней жизни (кучер, будочник, квартальный, департаментский чиновник…). Страх делает А. А. темой для сплетен тех, кто никогда его не знал, и, наконец, его даже узнают в «привидении», совершенно не похожем на покойного, ибо оно было «гораздо выше ростом, носило преогромные усы» и «показало такой кулак, какого и у живых не найдешь» (с. 174). Страх перед сильным и страх перед таинственным должны смениться на «страх Божий» — единственное чувство, что может освободить и спасти человека. Проблематика «Шинели» таким образом оказывается близка проблематике «Вия».

Примечания

1. См.: Rebora C. Note e Annotazioni // Gogol’ N. Il cappotto. Milano, 1922. Р. XX; Gancikov L. Dell’umilta. Commento a «Il mantello» di N. V. Gogol’ // Ricerche Slavistiche, III, 1954; De Michelis C. G. Introduzione // Gogol’ N. V. La mantella, a cura di C. G. De Michelis, trad. di N. Marcialis. Salerno; Roma, 1991. Р. 7-32; Marcialis N. Note del traduttore // Gogol’ N. V. La mantilla… Р. 123-141.

2. O концептах «Человек», «Личность» и об истории слова личность в русском языке см.: Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997; Виноградов В. В. История слов. М., 1999.

3. См.: Булгарин Ф. В. Чиновник // Петербургские очерки Ф. В. Булгарина / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Конечного. СПб., 2010. С. 329-341. Очерк был написан в 1832 г., но опубликован 10 лет спустя; современники восприняли его как очередное заимствование из Гоголя (см. об этом: Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 6. С. 245).

Цивьян Т. В. Наречение = обречение именем в повести Гоголя «Шинель» // Язык: тема и вариации. Избр.: В 2 т. М., 2008. Т. II. С. 275.

5. Об этом: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

6. Булгарин первым отметил специфику и замкнутость такого мира и особый менталитет чиновничества (см.: Булгарин Ф. В. Указ. соч. С. 329-330).

7. В балладе: «Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали, / За ворота башмачок, / Сняв с ноги, бросали» (Жуковский В. А. Светлана // Он же. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., ГОД. Т. 2. С. 18). Так башмачок связывается с гаданием о женихе.

8. См., например, поговорку из Словаря Даля: «Почему приказный женится? Шинели нету». Идеалом чиновника считалась женитьба на богатой женщине (Булгарин Ф. В. Указ. соч. С. 334-338).

9. В своем очерке Булгарин подробно описывает необходимый чиновнику гардероб; правда, речь тут идет о благополучном, состоятельном человеке (Булгарин Ф. В. Указ. соч. С. 333-334).

10. Некоторые параллели уже были указаны исследователями. См.: Вайскопф М. Поэтика петербургских повестей Гоголя // Он же. Птица-тройка и колесница души. М., 2003. С. 99-100.

11. На пропуск глагола «слушания» указал Ю. В. Манн: «Значительное лицо не слышал реплику „мертвеца“! Он ее видел. Реплика была немой; она озвучена внутренним, потрясенным чувством другого лица» (Манн Ю. Поэтика Гоголя. М., 1978. С. 99).

12. Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. М., 2003. С. 66.

13. Там же. С. 14.

14. Фромм Э. Бегство от свободы / Пер. Г. Ф. Швейника. М., 2011. С. 16, 95.

15. Фангер Д. В чем же, наконец, существо «Шинели» и в чем ее особенность // Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. М., 1995. С. 59.

16. О важности страха у Гоголя см.: Виролайнен М. Страх и смех в эстетике Гоголя // Семиотика страха. Париж; М., 2005. С. 124-135; Монье А. Страх живого у Гоголя // Там же. С. 136-143.

17. Соливетти K. У страха глаза велики (да ничего не видят) // Она же. Автор и его зеркала. СПб., 2004. С. 63-120.

Акакий Акакиевич и Значительное лицо.

6

Акакий Акакиевич и Значительное лицо.

Урок литературы в 7 Б классе.

Учитель Башлаева Л.Г.

Цель

:

• выявить смысл противопоставления Акакия Акакиевича и «значительного лица»,
• формировать навыки выразительного чтения, пересказа, работы с учебником, иллюстрациями, терминами, самостоятельной исследовательской работы с текстом;
• развитие нравственно-эстетических представлений учащихся в ходе выявления художественной идеи произведения.

Оборудование:

учебники литературы для 7 класса, рабочие тетради, мультимедийная презентация.

ХОД УРОКА.

І. Оргмомент.

1.Сообщение темы, цели, плана урока.

2.Работа над темой урока.

II. Введение в урок.

Вспомним наш вчерашний разговор и кратко охарактеризуем главного героя.

Заслушиваются ответы ребят.

III. Проверка домашнего задания:

Сравнительная таблица: «Башмачкин периода старой шинели и периода новой шинели».

Делаем вывод: Главный герой во всем себя урезал, смирял. Но когда он поставил перед собой цель справить новую шинель, то его жизнь стала еще смиреннее. Но для него слишком велика и желанна была новая шинель.

IV. Изучение нового материала.

В собраниях сочинений Гоголя словосочетание новая шинель

печаталось по-разному: то курсивом, то в кавычках. В Академическом полном собрании сочинений принята форма написания первого собрания сочинений Гоголя, т.е. в кавычках. Очевидно, что автор подчеркивает это слово, ставит на нем ударение, тем самым обозначая его особый смысл.

В повести отчетливо выделяются два периода в жизни героя, которые условно можно обозначить как «период капота» (или переписывания) и «период новой шинели».

«Период капота» и «период новой шинели» противопоставляются по целому ряду значимых признаков.

Слово учителя.

Чем вызвана необходимость пошива новой шинели?
вызвано бытовой причиной — наступлением морозов.
Гоголь подробно указывает конкретные сроки замены старого капота новой шинелью: «Директор назначил Акакию Акакиевичу… целых шестьдесят рублей… Еще какие-нибудь два-три месяца небольшого голодания — и у Акакия Акакиевича набралось, точно, около восьмидесяти рублей». Портному понадобилось для работы «всего две недели». Таким образом, определяется конкретный срок «строительства» шинели — шесть с половиной месяцев.

Все это время пространство повествования становится все холоднее и холодней. Холод имеет не только бытовой смысл. Это один из центральных образов повести. «Физическое пространство» холода в повести не соотносимо с календарным временем. Петербургский северный мороз становится дьявольским соблазном, какой Акакий Акакиевич не в силах преодолеть.

С этого момента жизнь АА меняется. Каким образом?
Теперь все подчинено мыслям, мечтам о новой шинели.
Легко ли было осуществить мечту?
Нет.
Какая самая большая трудность стояла перед ним?
Не было нужной суммы денег.
Слово учителя.

С появлением мечты о новой шинели в жизни Акакия Акакиевича все меняется. Шинель становится героиней повествования

, определяя все перипетии сюжета. Все персонажи оказываются связанными именно их отношением к шинели. Это подчеркивается и заглавием повести. Вот почему Н. В. Гоголь отказался от названия «Повесть о чиновнике, крадущем шинели», заменив его на «Шинель».

Пересказ эпизодов:

1. сбор денег стр. 206
2. мечты АА и Петровича о новой шинели стр. 207

Новая шинель становится частью его существования, подругой жизни. Шинель заставляет аскета и затворника Акакия Акакиевича совершить ряд непоправимых роковых ошибок, выталкивая его из блаженного состояния замкнутого счастья в тревожный внешний мир, в круг чиновников и ночной улицы. Акакий Акакиевич, таким образом, предает в себе «кроткого» человека, предпочтя суетного, подверженного людским страстям и порочным наклонностям.

Акакий Акакиевич становится похожим на других чиновников: он едва не допускает ошибки во время переписывания, изменяет прежним привычкам и идет на вечеринку, вдруг бежит за незнакомой дамой, пьет шампанское, ест «винегрет с холодной телятиной, паштетом и кондитерскими пирожками».

— Случайно ли ограбление Акакия Акакиевича?

Это событие происходит как раз тогда, когда Акакий Акакиевич перестает быть «смиренным» человеком. Ограбление — это расплата за измену своему поприщу.

— Как ведет себя Акакий Акакиевич в первые минуты ограбления?

Пересказ эпизода: «ограбление»

Акакий Акакиевич теряет всю свою тихую кротость, совершает несвойственные его характеру поступки, он требует от мира понимания и помощи, активно наступает, добивается своего. Так, Акакий Акакиевич кричит будочнику, «что он спит и ни за чем не смотрит, не видит, как грабят человека», пугает хозяйку квартиры «страшным стуком в дверь», отправляется к частному приставу, грозит писарю, лжет, что пришел по казенному делу. Единственный раз в жизни Акакий Акакиевич пропускает присутствие. По совету чиновников Акакий Акакиевич отправляется к «значительному лицу».

Слово учителя.

Образ Акакия Акакиевича тесно связан с другим образом повести, а именно с образом «значительного лица». Несколько упрощая, можно сказать, что именно на столкновении этих двух образов и строится «Шинель».

— Как произошла встреча Акакия Акакиевича со «значительным лицом»?

Как чувствует себя генерал после встречи с АА?

После ухода Башмачкина генерал «почувствовал что-то вроде сожаления». Воспоминание о нем тревожило его, и он даже послал чиновника узнать о его делах. Известие о смерти Башмачкина поразило генерала. Он «слышал упреки совести».

В повести очевидно сходство внутренних состояний генерала и «одного молодого человека», нечаянно обидевшего Акакия Акакиевича в начале повести.

Разница между Акакием Акакиевичем и «значительным лицом» на первый взгляд огромна, однако между ними существует связь.

— Определите черты сходства в судьбах героев и в сцене с пропажей шинели.

— Почему с героями происходят одинаковые события?

Как бы ни была велика разница между Акакием Акакиевичем и «значительным лицом», она не так велика, чтобы между ними исчезла несомненная связь.
Несчастье Акакия Акакиевича постигает и генерала, тем самым уравнивая их, две крошечные фигурки, равные перед лицом Всевышнего.Этой мысли, в частности, служит явная перекличка сцен пропажи шинели у Акакия Акакиевича и у «значительного лица».
Слово учителя.

Жизнь Акакия Акакиевича — это не обычная «жизнь». Акакий Акакиевич — «мученик 14-го класса». Земное бытие мученика посмертная молва окружила легендарными подробностями.

— Почему умирает герой?

«Вмиг надуло в его горло жабу».

Слово учителя.

Судьба Акакия Акакиевича — судьба человека вообще перед лицом вселенной. Его основной и, кажется, единственный талант заключался в способности довольствоваться тем, что у него есть. Это помогает ему преодолевать все противоречия жизни и в какой-то степени становится проявлением «бесстрастия». С утратой этого свойства Акакий Акакиевич утрачивает и саму жизнь.

Его поведение перед смертью полностью противоречит смирению.

— Почему в повести появляется призрак Акакия Акакиевича?

Беспокойный призрак Акакия Акакиевича, стаскивающий с чиновников шипели, — это неуспокоенность души бедного чиновника, неспособного ее обрести долгожданный покой после смерти.

V. Подведение итогов урока.

— Каков смысл финала?

Очевидно, что фантастический финал — средоточие смысла повести. Ясно и то, что финал заключает некую загадку, которую нельзя исчерпать одним толкованием.

Финал повести звучит и как «торжество правды», как изображение посмертного бунта Башмачкина против «значительных лиц»,
т. е. как грозная возможность бунта, а не ее реализация, как борьба не героя, а автора против деспотизма сильных мира, каквыражение и мести и возмездия слабых.
Значение финала исследователи связывали не только с образом Башмачкина, но и с образом
«значительного лица». И нередко получалось, что повесть написана лишь для того, чтобы показать раскаяние генерала.
IV. Домашнее задание.

К/В: Какова художественная идея повести «Шинель» с точки зрения Г.М. Фридлендера? Стр.228 -231.

— Какая интерпретация вам представляется наиболее интересной?

Ответ: «Значительные лица должны испытывать свою вину за трагическую судьбу Акакия Акакиевича. Вот почему образ его после смерти вырастает во враждебную им, страшную и зловещую символическую фигуру, тревожащую их совесть».