Михаил Шолохов — Судьба человека
Михаил Александрович Шолохов
Судьба человека
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Евгении Григорьевне Левицкой,
члену КПСС с 1903 года
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.
В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И расстояние небольшое — всего лишь около шестидесяти километров, — но одолеть их оказалось не так-то просто. Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.
Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.
Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды «виллис», оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Через час мы были на той стороне Еланки. Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло:
— Если это проклятое корыто не развалится на воде, — часа через два приедем, раньше не ждите.
Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.
Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел закурить, но сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению, обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
— Здорово, браток!
— Здравствуй. — Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
— Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.
Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс ее, спросил:
— Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь?
С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивленно приподнял белесые бровки.
— Какой же я старик, дядя? Я вовсе мальчик, и я вовсе не замерзаю, а руки холодные — снежки катал потому что.
Сняв со спины тощий вещевой мешок, устало присаживаясь рядом со мною, отец сказал:
— Беда мне с этим пассажиром. Через него и я подбился. Широко шагнешь он уже на рысь переходит, вот и изволь к такому пехотинцу приноравливаться. Там, где мне надо раз шагнуть, — я три раза шагаю, так и идем с ним враздробь, как конь с черепахой. А тут ведь за ним глаз да глаз нужен. Чуть отвернешься, а он уже по лужине бредет или леденику отломит и сосет вместо конфеты. Нет, не мужчинское это дело с такими пассажирами путешествовать, да еще походным порядком. — Он помолчал немного, потом спросил: — А ты что же, браток, свое начальство ждешь?
Мне было неудобно разуверять его в том, что я не шофер, и я ответил:
— Приходится ждать.
— С той стороны подъедут?
— Да.
— Не знаешь, скоро ли подойдет лодка?
— Часа через два.
— Порядком. Ну что ж, пока отдохнем, спешить мне некуда. А я иду мимо, гляжу: свой брат-шофер загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить, и помирать тошно. А ты богато живешь, папироски куришь. Подмочил их, стало быть? Ну, брат, табак моченый, что конь леченый, никуда не годится. Давай-ка лучше моего крепачка закурим.
Он достал из кармана защитных летних штанов свернутый в трубку малиновый шелковый потертый кисет, развернул его, и я успел прочитать вышитую на уголке надпись: «Дорогому бойцу от ученицы 6-го класса Лебедянской средней школы».
Мы закурили крепчайшего самосада и долго молчали. Я хотел было спросить, куда он идет с ребенком, какая нужда его гонит в такую распутицу, но он опередил меня вопросом:
— Ты что же, всю войну за баранкой?
— Почти всю.
— На фронте?
— Да.
— Ну, и мне там пришлось, браток, хлебнуть горюшка по ноздри и выше.
Он положил на колени большие темные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе… Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника.
Выломав из плетня сухую искривленную хворостинку, он с минуту молча водил ею по песку, вычерчивая какие-то замысловатые фигуры, а потом заговорил:
— Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке… Нету и не дождусь! — И вдруг спохватился: ласково подталкивая сынишку, сказал: — Пойди, милок, поиграйся возле воды, у большой воды для ребятишек всегда какая-нибудь добыча найдется. Только, гляди, ноги не промочи!
Еще когда мы в молчании курили, я, украдкой рассматривая отца и сынишку, с удивлением отметил про себя одно, странное на мой взгляд, обстоятельство Мальчик был одет просто, но добротно: и в том, как сидела на нем подбитая легкой, поношенной цигейкой длиннополая курточка, и в том, что крохотные сапожки были сшиты с расчетом надевать их на шерстяной носок, и очень искусный шов на разорванном когда-то рукаве курточки — все выдавало женскую заботу, умелые материнские руки. А отец выглядел иначе: прожженный в нескольких местах ватник был небрежно и грубо заштопан, латка на выношенных защитных штанах не пришита как следует, а скорее наживлена широкими, мужскими стежками; на нем были почти новые солдатские ботинки, но плотные шерстяные носки изъедены молью, их не коснулась женская рука… Еще тогда я подумал: «Или вдовец, или живет не в ладах с женой».
Но вот он, проводив глазами сынишку, глухо покашлял, снова заговорил, и я весь превратился в слух.
— Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сак я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестренкой дома померли от голода. Остался один. Родни — хоть шаром покати, — нигде, никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатенку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошел на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная веселая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почем фунт лиха стоит, может, это и сказалось на ее характере. Со стороны глядеть — не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на нее глядел, а в упор. И не было для меня красивее и желанней ее, не было на свете и не будет!
LiveInternetLiveInternet
31 декабря 1956 года и 1 января 1957 года в главной газете Советского Союза «Правде» был опубликован рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». Прототипом героя этого рассказа стал лётчик-истребитель Григорий Дольников. «Горачий». Именно так, с характерным белорусским акцентом, звали в годы войны летчика–истребителя Григория Дольникова его боевые товарищи.
Есть такое выражение — человек–легенда. Григорий Устинович соответствует ему, как никто другой. Нелегкой долей одарила Дольникова судьба, проведя через тяжелейшие испытания, которые он с честью и достоинством выдержал: жестокие воздушные бои, ранение, плен, побег из лагеря, партизанский отряд и снова яростные схватки с асами люфтваффе. Золотая Звезда Героя, нашедшая «Горачего» через 33 года… Его сила духа, любовь и преданность Родине нашли воплощение в образе главного героя шолоховского рассказа и одноименного фильма «Судьба человека» — Андрея Соколова. Соколов — под такой фамилией Дольников числился в фашистском концлагере и воевал в партизанском отряде.
Только Шолохов своего героя Андрея Соколова в рассказе «Судьба человека» изобразил не летчиком, а фронтовым шофером. Так ему было проще создать произведение о судьбе беспризорного мальчика Ванюшки.
Григорий Устинович Дольников.
Советский лётчик-истребитель Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза, заслуженный военный лётчик СССР, генерал-полковник авиации, кандидат исторических наук. Принимал участие в боевых действиях с 1943г.-1945годы. Совершил 160 боевых вылетов, 42 воздушных боя. Сбил 15 самолётов противника.
Родился 8мая 1923г. в деревне Сахаровке Горецкого района Могилёвской области.Семья перебралась в Белоруссию в 1919года из Петрограда. Отец Устин Савельевич Дольников был рабочим Путиловского завода. В 1936 году от тифа умерла старшая сестра, а через месяц умер отец. В 16 лет Григорий учился в ФЗУ при депо. Однажды к ним в депо пришли лётчики. Он услышал поскрипывание их кожаных регланов и звуком этим был пленён и растревожен. Он поступил в аэроклуб. Потом в лётное училище.
По окончании школы ФЗУ работал слесарем на заводе в Минске, окончил местный аэроклуб. В 1943 г. окончил Батайскую военную авиационную школу пилотов.
На фронтах Великой Отечественной войны Дольников находился с июля 1943 г. Был летчиком, командиром звена, а затем помощником командира 100-го гвардейского истребительного авиаполка. В августе 1943 г. в упорнейших боях на Донбассе летчик совершил 35 боевых вылетов, провел 16 воздушных боев, сбил 3 вражеских самолета.
30 сентября 1943 г. в неравном воздушном бою Дольников сбил самолёт противника, а другой таранил. Раненый, он приземлился на парашюте на территории противника, попал в плен и был отправлен в концлагерь.
Его привели на допрос в избу, где сидели немцы, выпивали и закусывали. Из рассказа Михаила Шолохова «Судьба человека»: «Он…(немец) наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и всё это подаёт … и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия»…
А он ответил: «За свою погибель и избавление от мук я выпью». Взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться их подачкой не собираюсь, что у меня есть своё, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались».
Этот эпизод и «списан» с Дольникова. Когда Дольников выпил до дна третий стакан и немцы, едва ли не растерянные, совали ему еду: «На! Перед смертью кушают!», а он отвечал им: «Мы и перед смертью не закусываем».
Дверь избы неожиданно распахнулась, и вошла старушка: «Съешь, сынок», — протянула она Дольникову блюдце, на нём были помидоры и солёные огурцы. Немец ударил женщину сапогом в грудь. Дольников, себя не помня от бешенства, набросился на немца, все немцы разом навалились на Дольникова, и он надолго потерял сознание.
Тут уже нет портретного сходства Дольникова с шолоховским Соколовым. С этого момента у Соколова — Дольникова (как, впрочем, и до этого) своя и только своя жизнь, своя судьба человека.
Трижды он пытался бежать из лагеря. Трижды его предавали. Наконец побег удался. Потом он вышел на партизанский отряд «За Родину», где и остался воевать. После освобождения Николаева в апреле 1944 г. вернулся в свой полк.
В конце мая 1944 г. в боях под Яссами группа из 12 самолетов под командованием Ивана Бабака успешно провела бой с пятью девятками Ju.87 и прикрывающими их истребителями. В этом бою Дольников сбил 2 вражеских самолета. А за неделю напряженных боев одержал 5 побед. В начале 1945 года Ивана Бабака назначили командиром 16-го ГвИАП, и его самолет принял Дольников. 16 марта самолет Бабака был подбит зенитками, обгоревший летчик попал в плен. Был сбит и командир звена 100-го ГвИАП Герой Советского Союза Петр Гучек. В память о боевых друзьях Дольников сделал на самолете надписи: справа – «За Петю Гучка», слева – «За Ваню Бабака». На этой машине в мае 1945 г. Григорий Дольников и встретил День Победы. Войну летчик окончил в Праге. В общей сложности он совершил 160 успешных боевых вылетов, провел 42 воздушных боя, сбил лично 15 и в паре 1 самолет противника.
После войны Григорий Устинович продолжил службу в ВВС. Окончил Военно-Воздушную Академию и Высшие академические курсы при Военной Академии Генштаба, занимал различные командные должности, защитил кандидатскую диссертацию.
В 1978 г. ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
С 1981 г. генерал-полковник авиации
Г. У. Дольников был заместителем главнокомандующего ВВС по ВУЗам. Заслуженный военный летчик СССР Дольников написал книгу «Летит стальная эскадрилья».
https://ok.ru/group53968690020472/topic/152154492076152
🗹
