Образ Птицы-тройки в поэме «Мертвые души» (Н.В. Гоголь)

Образ Птицы-тройки в поэме «Мертвые души» (Н.В. Гоголь)

Образ птицы-тройки в поэме «Мёртвые души» Н.В. Гоголя появляется в самом конце первого тома, но её идейно—композиционная и смысловая роль велика. Тройка в произведении появляется несколько раз, и только в концовке поэмы писатель назвал её «птицей», придавая ей более широкий, неоднозначный смысл. Она олицетворяет Россию, которая стремительно несётся, как надеется Гоголь, в светлое будущее.

Авторское определение жанра «Мёртвых душ» – поэма. Многочисленные лирические отступления делают произведение очень поэтичным, но это не единственная и не основная их функция. Эти отрывки раскрывают главную тему – тему России, мысли автора о ней, переживания за её судьбу. Самым известным и художественно выразительным стало лирическое отступление, которое появилось в одиннадцатой главе первого тома. Это и есть размышления писателя о птице-тройке, которая символизирует матушку-Русь.

Николай Васильевич Гоголь любил дальнюю дорогу. Путешествия и новые впечатления помогали ему снять напряжение, они прогоняли плохое настроение и дарили покой. В дороге у Гоголя появлялось вдохновение, так у него в голове родилось много «чудных замыслов». Многие страницы своих бессмертных произведений писатель впервые набросал во время этих поездок по стране. Гоголь вспоминал, что много раз дорога спасала его от жизненных невзгод, удерживала на плаву и выносила на твёрдый берег. Не удивительно, что тема дороги так часто встречается в его сочинениях. Герои путешествуют, попадают в интересные приключения и раскрываются с разных сторон.

Главный герой поэмы в прозе «Мёртвые души» не стал исключением. Автор отправляет его в странствие по городам и деревням России, где герой знакомится с новыми персонажами и раскрывает читателю самого себя. Образу дороги в «Мёртвых душах» придаётся многогранное значение: это и сама поездка Чичикова, и его жизненный путь, и будущее всей страны. При этом переносное значение у этого понятия появляется чаще всего в лирических отступлениях.

Чичиков не просто так разъезжает на тройке, а преследует конкретную цель. Приехав в незнакомый город, всем своим новым знакомым Павел Иванович предлагает неслыханную, а потому сомнительную и странную сделку. Он хочет скупить все мёртвые души в округе. Герой придумал хитрую аферу, но его компаньоны тоже пытаются не упустить выгоду. Чичиков показывает свою изнанку: он не отрицательный и не положительный герой. Павел Иванович представляет новый тип людей – хитрых и расчётливых дельцов, предпринимателей, главная цель которых – материальная выгода. Авантюрист всё хорошо продумал, нравственная сторона вопроса его нисколько не волнует.

Желая провернуть задуманное дело, Чичиков посещает нескольких помещиков, которые, по его мнению, могли бы ему помочь обогатиться. Каждый из его новых знакомых, по замыслу автора, олицетворяет определённые человеческие пороки. Слащавый и никчёмный Манилов, проводящий жизнь в пустой болтовне и несбыточных грёзах. «Дубинноголовая» торговка Коробочка, по своей жадности до прибыли превосходящая самого Чичикова. Безнравственный игрок Ноздрёв, интересующийся собаками больше, чем собственными детьми. Чёрствый и бездушный Собакевич, который в людях видит только плохое. И наконец шедевр Гоголя – Плюшкин как напоминание о будущей судьбе все вышеперечисленных героев. Ведь этот Кащей, чахнущий над грудой мусора, тоже был когда-то таким же помещиком и даже хорошим семьянином. Его душевное опустошение началось с обычной бережливости и не имело в начале таких масштабов.

У созданных Гоголем помещичьих образов самые настоящие мёртвые души. Пороки уничтожили всё человеческое в их облике. Писатель понимает, что происходит беда. Господствующее сословие – дворянство – вырождается, его представители ограничены и безнравственны. Культурный уровень у самых популярных членов общества на нуле. Процветают порочность и алчность. Что происходит с Россией? Что с ней будет?

С помощью своего излюбленного композиционного приёма – лирического отступления – Гоголь обозначил свою главную мысль, свою тревогу и боль: что будет с его страной дальше? Писатель воплотил устремлённую вперёд Русь в образе птицы-тройки. Это художественное сравнение выразило всю его любовь к родине, веру в её достойное будущее и стремительное развитие.

Образ птицы-тройки объединил восхищение Гоголя тысячелетней историей своей Руси-матушки и уважение к народу, который эту историю создавал своими руками: птица-тройка создана с помощью нехитрого инвентаря «ярославским расторопным мужиком». Такая «необгонимая» тройка, летящая подобно птице, могла быть создана только в России. Она легко подхватывает седока на крыло и мчится вдаль.

Писатель любит свою страну, переживает за неё и гордится ею. Он уверен, Россию ожидает великое будущее, другие государства почтительно расступаются перед ней, и несётся она вдаль, «вдохновенная Богом», не зная никаких преград. Русь, куда ж несёшься ты?

ТРЕТИЙ ТОМ МЕРТВЫХ ДУШ ИЛИ КУДА НЕСЕТСЯ ПТИЦА-ТРОЙКА С МАЛОПОДОБАЮЩИМ ПАССАЖИРОМ

ТРЕТИЙ ТОМ МЕРТВЫХ ДУШ ИЛИ КУДА НЕСЕТСЯ ПТИЦА-ТРОЙКА С МАЛОПОДОБАЮЩИМ ПАССАЖИРОМ

Помните сельского механизатора из рассказа Шукшина «Забуксовал», в какой-то момент озаботившегося вопросом о боговдохновленной птице-тройке, везущей сквозь века и страны шулера Чичикова, попытавшегося разрешить этот вопрос с помощью школьного учителя и получившего от того крайне неубедительный ответ?

«Не с той стороны зашли», внушает ему изрядно, все-таки, опешивший от такого поворота мысли учитель.

Между тем, забуксовавший механизатор заходит именно с той сторны, с какой нужно было зайти.

Что мы и попробуем доказать.

Так почему же, все-таки, пассажиром русской тройки, мчащейся в будущее, Гоголь избрал именно Чичикова, а не кого другого? Ведь, как ни суди, как не ряди – все равно выходит, что для превращения своей программы из идеологической в художественную Гоголь привлек персонажа далеко не самого подходящего.

Однако, как это не странно, именно эта неподходящесть самым подходящим образом соответствовала гоголевскому замыслу, краем вылезшего наружу в эпизоде с посещением генерала Бетрищева и рассказанном Чичиковым анекдоте, в особенности в заключительной его фразе (вызвавшей, кстати, возмущение юного и чистого существа; но не прожженного, добавим, в изучении темных сторон человеческой натуры Гоголя): полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит. Тем не менее, в этот анекдот заложен еще один смысл, напрямую сопрягаемый с образом Чичикова. Вернее, с его эволюцией в нужную автору сторону.

Действительно, в первом томе подлая и смрадная жизнь Чичикова определена, если можно так сказать, тщетностью движения и ложностью конечной цели. Во втором томе Гоголь собирался это тщетное движение направить в сторону совершенно неожиданную – с тем, чтобы в третьем, заключительном томе, привести героя к созидательной христианской деятельности на благо ближним и Отечеству.

Это превращение должно было осуществиться исключительно за счет авторской к этой — явно незаслуживающей такого чувства личности — любви; мало того – христианской любви, которую должны были испытывать к этой личности воплощающие ее в своей деятельности персонажи (это в теории; на практике же — почти насильно христианизированные Гоголем).

Держа все это в уме, читатель легко может разрешить многих давно смущавший и смущающий доныне вопрос.

Ведь явно не только потому пустил Гоголь птицу-тройку с далеко не крылатым пассажиром, что предполагал за мелким плутом Чичиковым большие человеческие потенции. Но, может, потому, что будущая Русь виделась покамест как в тумане, а настоящая, ему современная, с уже мертвыми и пока еще мертвеющими душами (и те, и другие – плуты себе на уме) – все-таки плохо соотносилась в сознании с понятием Святой Руси?

А еще потому, что Гоголь, выведя Чичикова, во всех смыслах представляющий среднего, ничем ни примечательного человека, в главные герои (знаменитое не слишком стар, но и не слишком молод, не слишком толст, но и не слишком тонок и т.п. – еще одно лыко в ту же строку), зараз убивает двух зайцев, ибо он не только предстает исключением из правил на фоне остальных персонажей, но представляется еще и как один из еще неназванных и непоказанных; в том числе и многих из нас, дорогие читатели – в меру порядочных, в меру – подлых, в меру — плутов. Кстати, и Селифан с Петрушкой, представляющие, так сказать, широкие народные массы – пассажиры отнюдь не идеальные для столь внушительного экипажа, каковым представляет нам его Гоголь. Во всяком случае – явно не самые лучшие представители русского простонародья.

С натяжкой можно сказать даже, что посредством этой усредненности уравновешены русская высота и русская низость, узость и ширина, в разных пропорциях имеющиеся во всяком из нас, и, больше того – прошлое, настоящее и будущее России.

Чичиков, столь чуждый, казалось бы, всем нам, при всех своих нерусских качествах все-таки русский, по крайней мере, хотя бы в любви к быстрой езде. Да и горит он после каждой из своих афер как любой из русских: а именно из-за того, что лишен чувства меры. А, значит, это, следовательно, и отдельный человек, и каждый из нас, и одновременно – все мы, скопом сидящие вместе с ним на этой мчащейся неизвестно куда (может быть, к Богу?) тройке, от которой сторонятся все племена и народы.

Кстати же, метафора быстрой русской езды воплощена не только в езде на тройке: обратим внимание, с какой лихорадочной быстротой Чичиков обделывает свои дела, чтобы поскорее достигнуть цели.

То, что он подлец и плут – это, конечно, для характеристики пассажира такой Тройки крайность, но ведь именно таких крайностей и искал Гоголь для более наглядного выставления их перед читателем, долженствующего почувствовать в себе нечто сходное с персонажами его поэмы, и, таким образом, и для разрешения главной своей задачи – превращения мертвых душ в живых, Руси, забывшей о Боге – в Святую Русь. Эволюция подлого человека, который должен был бы служить такой Руси после решения поставленного перед собою вопроса – уместна как нельзя более. Припряжем подлеца, — так ведь и говориться в тексте, а подразумевается: других-то, которые получше, на данный момент – нет под рукой, есть хотя бы такой – энергичный, дельный, и даже – как знать — могущий стать отцом не только крестьянам в пределах собственных деревень, которые он рано или поздно все таки приобретет, но и в гораздо большем масштабе, – и то хорошо.

О том, какие потенции видел Гоголь в своем Чичикове, дает понятие обращение к последнему Муразова – своего рода ретранслятора гоголевских идей: «Назначенье ваше – быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили». «Есть тайны души: как бы далеко не отшатнулся от прямого пути заблуждающийся, как бы не ожесточился чувствами ббезвозвратный преступник, как бы не коснел твердо в своей совращенной жизни, — добавляет далее от себя автор, — но если попрекнешь его им же, его же достоинством, им опозоренным, в нем все поколелется невольно, и весь он содрогнется».

Это содрогание, тоже весьма впечатляюще описано далее Гоголем, мы приведем немного далее, пока же отметим вот что: уподобление себя здраво и трезво оценивающего свои христианские добродетели читателя с Чичиковым может окончательно снять все недоумения насчет того, почему он посадил в такую Тройку такого не очень-то соответствующего ее тайной (впрочем, не такой уж тайной) задачи пассажира.

А вот что касается недостаточной чистоты Чичикова в моральном отношении, то можно отметить, к примеру, что не намного лучшим в этом смысле качеством отмечен тоже катающийся в сходном экипаже по России и даже обозревающий ее будущее с воздуха один из двух пассажиров «Тарантаса» – повести графа Владимира Соллогуба, писавшейся едва ли не параллельно Мертвым душам (а изданной даже раньше их), и по тональности, да и, пожалуй, по поставленным задачам, очень близкой к Гоголю.

Характерно, что и там, как и у Гоголя — смешение грешного с праведным, и иллюзорность, и призрачность, — все то, что никак не могло обрести хотя общий вид могущих впечатлить читателя очертаний в последовательно сжигаемых вариантах второго, и тем более оставшегося только в замыслах третьего тома.

Эту иллюзорность и призрачность отмечает, между прочим, и сам Гоголь, но важно не это – важен контекст, освещающий новым светом то, что пока в полной мере не явственно и нереально. Читаем в «Светлом Воскресении – заключительной главе принципиальной для Гоголя книги «Выбранные места из переписки с друзьями»:

«Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживут в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. На чем же основывается, на каких данных, заключенных в серцах наших, опираясь, можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже само неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный метал, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам невозможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя то, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, — доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья против сословья и тех озлобленных партий, какие водяться в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними, что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас всех сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды – все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия – один человек. Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресения Христова воспразнуется прежде у нас, чем у других. И твердо мне говорит это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих в разных концах земли, и в одно время, как бы из единых уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразнуется Светлое Воскресение Христово!»

Итак, достойно праздновать Воскресение Христово может только возродившийся после оставленных грехов человек. Но обратиться к Христу и получить благодать Святого Духа в залог будущего исправления может любой, самый отъявленный грешник. Вот и низость и приземленность Чичикова, как и все греховные свойства, коими пропитан каждый из земных грешников, в том числе и так называемых глубоко верующих, может быть исправлена именно личными усилиями на пути следования христианского делания и освоения противоположным им христианским добродетелям. К чему, собственно, в Третьем томе Гоголь и хотел привести Чичикова, а с ним и остальных персонажей предыдущих томов, и – почему бы и нет?

Ведь дал же он такую возможность уже во Втором томе ничтожному Хлобуеву, появившемуся в поэме специально для такой цели. Тем более не смог бы он отказать в этом в третьем томе Чичикову, с которым рука об руку прошел долгий путь сомнений, то и дело возникающих по поводу возможности дойти этот путь до конца, и там взойти на недосягаемую для современников вершину. Не мог еще и из чувства христианского милосердия, о котором, только что не упоминая имени Чичикова, размышляет во все том же «Светлом Воскресении», венчающем «Выбранные места из переписки с друзьями». Фрагмент, который я сейчас приведу еще раз прояснит, надеюсь, тот странный, уже не раз отмечаемый факт, почему Гоголь не только сажает Чичикова в коляску, символизирующую Русь, но и почему следует неотступно следует за ним на всем протяжении его пути, да притом едва ли не в обнимку, как с братом; мало того – убеждает присоединиться к их компании весь честной православный мир – а большинству из этого мира делать этого ох как не хочется. Вот почему (далее цитата из Светлого Воскресения): «Все человечество готов он (христианин по видимости, а не по существу – В. Я.) обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить, — он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, страждущий видней других язвами своих душевных недостатков, больше всех других требующий сострадания к себе, — он оттолкнет его и не обнимет. И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которым не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин!»

Какое отношение имеет этот фрагмент к Чичикову, да и к нам с вами – нет нужды, как я надеюсь, объяснять. Тот из нас, кто осуждает его и ему подобным, особенно преуспевающих в смутное для России время, в частности и в то, в котором не случайно выпало жить именно нам с вами, — не есть настоящий христианин.

Аргументы же, приводимые в пользу возможности пути кающегося и восходящего в деле христианского делания для Чичикова мы найдем и в более ранних по сравнении с итоговой поэмой текстах гоголевских произведений, и в пишущихся одновременно с ними, и, собственно, и в самих Мертвых душах (более всего – в текстах, связанных с Ревизором, в Авторской исповеди).

Есть таковой и у вроде неимеющего никакого отношения к Чичикову Тараса Бульбы. Его я приводил ранннее, но послушаем еще раз.

«Но и у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того…крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и удариться он, горемычный, о полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».

О том, как просыпается это чувство у Чичикова (не совсем искреннее и временное, как было сказано) – в предпоследней главе Мертвых душ:

«И вся природа его потряслась и размягчилась. Расплавляется и платина — твердейший из металлов, когда усилят в горниле огонь, дуют меха и восходит нестерпимый жар огня, белеет, упорный, и превращается в жидкость, поддается и крепчайший муж в горниле несчастий, когда они нестерпимым огнем жгут отверделую природу…

«Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего (здесь в тексте пропуск – В. Я), но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы употреблю, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влияние на других. (Как не вспомнить, читая эти клятвы, знаменитую фразу преподобного Серафима, Гоголю, между прочим, неизвестную: спасись сам – и сотни вокруг тебя спасутся). Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный!»

Так думал Чичиков и полупробужденными силами души, казалось, что-то осязал. Казалось, природа его темным чутьем стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятенья и движенья, летающие вокруг человека, с того места и угла, на котором он поставлен».

Далее следует фрагмент о трудолюбивой жизни, удаленной от шума городов и т. д.

Само по себе все это звучит впечатляюще, но, положа руку на сердце, такая резкая смена координат внушает большие сомнения, тем более если учесть характер Чичикова, с которым мы слишком знакомы; и хотя в реальной жизни бывает еще не то, но здесь правда жизни явно вступила здесь в противоречие с правдой художественной. Не случайно буквально минутой спустя противоречия устраняются средствами чисто беллетристическим: открывается дверь, входит плут Самосватов, предлагает свободу взамен за денежную мзду – и Чичиков, оставив намерение стать добрым христианином, не без удовольствия возвращается на прежнюю колею.

Но, все-таки, у Гоголя были некоторые основания для предложения альтернативного варианта. Возвратимся к последней главе первого тома, не случайно помещенную именно в конец. Не случайно, так как именно в ней со всей возможной для тогдашнего Гоголя полнотой раскрывается суть Чичикова первого, подошедшего к концу тома, заключившего некий важный этап его жизни, которому, что трудно представимо для читателя, предстоит в последующих томах пройти нелегкий путь преображения от жестокосердого и сребролюбивого, не побоимся этого определения, язычника к человеколюбивому и деятельному в делах милосердия и любви христианину. И именно после того, как мы узнали всю его грязную поднаготную, скрытую за респектабельным фасадом, трудным гласом звучат слова: Итак, припряжем подлеца. Надо ли объяснять после всего сказанного, для какой цели. Именно для той, которую Гоголь попытался приспособить к ощущению сидящего в тюрьме Чичикова. Но, кажется, несколько рановато.

Гоголь как бы пытается, вопреки создающихся по воле его же художественной интуиции обстоятельствам, продвинуть ферзя Чичикова в слоны: выдвигает его на нужную ему позицию, на нужную клетку, убеждается в преждевременности этого хода, отодвигает назад. Примерно так это происходит при встрече Чичикова с Костанжогло: увлеченный примером последнего, Чичиков готовиться стать незаурядным сельскохазяйственным деятелем, воспаряет мечтами в самую высь, — и тут к благородным мечтам подмешивается и начинает мутить их гладь обычная для него подловатость и неразборчивость в средствах скорейшего достижения намеченной цели. И Гоголь, предназначивший своему герою высокое поприще и начавший было готовить его к нему, вынужден временно, как он сам надеется, смириться перед правдой характера и временно отступить.

Тоже самое и в истории знакомства с Муразовым. Старик почти уже убеждает в очередной раз зарвавшегося плута ступить на путь того высокого поприща, который приготовил ему автор, и тот почти соглашается сделать это, — но только до буквально минуту спустя после ухода филантропа-откупщика появившемуся Самосватову с его завлекательными и привычными для нашего плута предложениями.

Далее, очевидно, по логике (поскольку ни пример Костанжогло, ни пример Муразова, ни даже, по всей видимости, распекания грозного князя-губернатора на Чичикова не подействовали) должна была последовать его встреча с каким-нибудь нравственным гигантом в ранге государственного деятеля, приближенного ни более ни менее, как хотя бы и к царскому двору – Великого Князя, а то и самого Государя. Должен же, в конце концов, кто-то посодействовать духовному росту Чичикова в предназначенном направлении, для начала хотя бы силой направив его туда.

О решающей роли Царя в судьбе Чичикова мы имеем свидетельство Архимандрита Феодора (Кухарева), беседовавшего с Гоголем о его сочинении.

«Помнится, когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора „Мертвых душ“, — пишет архимандрит Феодор, — желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то и его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностию. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли как следует Павел Иванович? Гоголь, как будто с радостию, подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам Царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма. В изъяснении этой развязки он несколько распространился, но, опасаясь за неточность припоминания подробностей, ничего не говорю об этих его речах. – А прочие спутники Чичикова в „Мертвых душах“? – спросил я Гоголя, – и они тоже воскреснут? – „Если захотят“,– ответил он с улыбкою; и потом стал говорить, как необходимо далее привести ему своих героев в столкновение с истинно хорошими людьми.»

Не из-за этих ли малоосуществимых замыслов, выражающихся пока еще в попытках хотя бы подвигнуть Чичикова к предназначенному авторской волей поприщу, приходил в отчаянье Гоголь? Не от этого ли ходил по какому-то роковому кругу сюжет Второго тома, не находя перехода к тому Третьему, и, соответственно, отодвигался в малообозримое будущее так и не начатый сюжет последнего?

Этого мы не знаем; и, очевидно, не узнаем уже никогда.

Ибо, повторюсь, на патетический возлас из конца Первого тома: «Русь, куда несешься?» должен был дать ответ если не Второй, то уж точно – Третий том.

Еще более – сама жизнь.

Этого не случилось.

Нет этого ответа и теперь, хотя вопрос, заданный Гоголем, остается актуальным – и даже более, нежели в его время. Потому что, как и прежде, с изумлением, с надеждой и со страхом, пуча от напряжения глаза, снова глядят на запряженную русскую тройку многочисленные народы и языки. Глядят и ждут: «Русь, куда несешься? Дай ответ. – Не дает ответа».

Более того – уже никуда и не несется. Стоит на месте.

Дай Бог, если решиться тронутся туда, куда назначил ей Гоголь.

Подписывайтесь на наш канал в Яндекс.Дзен!

Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»