А.С. Пушкин «Евгений Онегин»: описание, герои, анализ романа

Про­слу­шать

Роман в стихах

Petri de vanite il avait encore plus de cette espece d’orgueil qui fait avouer avec la meme indifference les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de superiorite, peut-etre imaginaire.

Tire d’une lettre particuliere[1]

He мысля гор­дый свет забавить, Вни­ма­нье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достой­нее тебя, Достой­нее души прекрасной, Свя­той испол­нен­ной мечты, Поэ­зии живой и ясной, Высо­ких дум и простоты; Но так и быть – рукой пристрастной Прими собра­нье пест­рых глав, Полу­смеш­ных, полупечальных, Про­сто­на­род­ных, идеальных, Небреж­ный плод моих забав, Бес­сон­ниц, лег­ких вдохновений, Незре­лых и увяд­ших лет, Ума холод­ных наблюдений И сердца горест­ных замет.

«Евгений Онегин»: жанр

Знаменитое художественное произведение «Евгений Онегин», принадлежащее перу великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина, уже давно находится под пристальным вниманием филологов и литературоведов. Мало того что это произведение наполнено глубоким смысловым содержанием, весьма неоднозначны ещё и его жанровые характеристики. Итак, чем же так необычно определение жанра «Евгения Онегина»?

Роды и жанры литературы

Для начала следует отметить, что произведение написано в стихотворной форме, значит, род литературы, к которому оно принадлежит, — лирический. Однако, несмотря на то что история описана в стихах, назвать её простым стихотворением абсолютно невозможно. Развёрнутый сюжет, динамика развития событий, психологизм и произведения внутри произведения с полным правом позволяют отнести «Евгения Онегина» к жанру романа. Согласно определению из толкового словаря Сергея Ивановича Ожегова, роман — это прозаическое эпическое литературное произведение с несколькими героями и сложной структурой сюжета. Опираясь на него, можно сказать, что по смыслу и содержанию «Евгений Онегин» относится, скорее, к роду эпоса и романному жанру литературы.

Краткое описание сюжета

По сюжету, избалованный и эгоистичный столичный юноша Евгений Онегин, устав от бесконечных балов и светских приёмов, решает удалиться жить в деревню, чтобы хоть как-то внести разнообразие в свои одинаковые будни. Однако в деревне жизнь оказывается скучнее, чем в Петербурге, на Евгения вновь нападает хандра. Он знакомится с молодыми жителями деревни: восемнадцатилетним талантливый поэтом Владимиром Ленским, сёстрами Лариными — красивой и весёлой Ольгой, задумчивой и мечтательной Татьяной.

Однажды на светском балу эти двое встретились: по-прежнему скучающий и хандрящий Онегин и недоступная благородная жена генерала Татьяна. И в эту встречу герои поменялись ролями, Евгений понял, что влюбился в прекрасную княгиню, Татьяна же ответила ему фразой, впоследствии ставшей знаменитой: «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Сюжетные линии

1. Онегин и Татьяна:
   Знакомство с Татьяной
2. Разговор с няней
3. Письмо Татьяны к Онегину
4. Объяснение в саду
5. Сон Татьяны. Именины
6. Посещение дома Онегина
7. Отъезд в Москву
8. Встреча на балу в Петербурге через 2 года
9. Письмо к Татьяне (объяснение)
10. Вечер у Татьяны
11. Онегин и Ленский:
    Знакомство в деревне
12. Разговор после вечера у Лариных
13. Визит Ленского к Онегину
14. Именины Татьяны
15. Дуэль (Смерть Ленского)

Анализ жанровой специфики текста

Итак, как, собственно, определить в произведении «Евгений Онегин» жанр? О сюжете можно сказать, что он действительно богат событиями, а диалоги и монологи героев полны чувственности и психологизма. Эти черты позволяют причислить произведение к жанру романа. Однако стихотворная форма знаменитого творения Пушкина оставляет вопрос открытым. Специалисты склонны утверждать, что жанр «Евгения Онегина» — роман в стихах. Однако, по мнению некоторых литературных критиков, в том числе Виссариона Григорьевича Белинского, это не так. Они утверждают, что жанр «Евгения Онегина» — поэма, поскольку в произведении в полной мере и почти с исторической достоверностью воспроизведена жизнь российской общественности в столице и за её пределами. В. Г. Белинский, не скупясь, назвал «Евгения Онегина» «энциклопедией русской жизни». Но для поэмы произведение всё же имеет слишком большой объём, количество текста ближе к романному. В этом заключается первое противоречие.

Второе противоречие связано с содержанием романа. Опять же критики называют «Евгения Онегина» не только «романом о романе», но также «романом в романе». И если на первое определение напрямую влияет жанр «Евгения Онегина» Пушкина А. С., а также любовная линия — центральная тема сюжета, то вторая характеристика имеет прямое отношение к художественным текстам внутри произведения.

«Роман о романе»

Итак, как уже было выяснено ранее, по своему жанру произведение относится скорее к роману, несмотря на изложение в стихах. И это первая составляющая определения «роман о романе». Вторая, несомненно, отражает наличие любовных событий в сюжете. По ходу развития действия читатель может наблюдать, как развиваются взаимоотношения двух пар: Ольги Лариной и Владимира Ленского и её сестры Татьяны и Евгения Онегина. Однако на первый план выходят всё же отношения последних. Именно вокруг этой пары и вращается сюжет. Таким образом, выражение «роман о романе» сообщает не только о наличии любовной линии в тексте, но также в очередной раз подчеркивает, что в произведении «Евгений Онегин» жанр характеризуется как роман.

Действующие лица

• Евгений Онегин — прототип Пётр Чаадаев, друг Пушкина, назван самим Пушкиным в первой главе. История Онегина напоминает жизнь Чаадаева. Важное влияние на образ Онегина оказал Лорд Байрон и его «Байроновские Герои», Дон Жуан и Чайлд Гарольд, которые также не раз упоминаются самим Пушкиным.
• Татьяна Ларина — прототип Авдотья (Дуня) Норова, подруга Чаадаева. Сама Дуня упоминается во второй главе, а в конце последней главы Пушкин выражает свою скорбь по поводу её безвременной кончины. Из-за гибели Дуни в конце романа прототипом княгини, созревшей и преображённой Татьяны, выступает Анна Керн, возлюбленная Пушкина. Она же, Анна Керн, была прототипом Анны Керениной. Хотя внешность Анны Карениной Лев Толстой списал со старшей дочери Пушкина, Марии Гартунг, но имя и история очень близка к Анне Керн. Так, через историю Анны Керн, роман Толстого «Анна Каренина» является продолжением романа «Евгений Онегин».
• Ольга Ларина, её сестра — обобщённый oбраз типичной героини популярного романа; красивый внешне, но лишённый глубокого содержания.
• Владимир Ленский — сам Пушкин или скореe его идеализированный образ.
• няня Татьяны — вероятный прототип — Яковлева Арина Родионовна, няня Пушкина
• Зарецкий, дуэлянт — в числе прототипов называли Фёдора Толстого-Американца
• Не названный в романе муж Татьяны Лариной, «важный генерал», генерал Керн, муж Анны Керн.
• Автор произведения — сам Пушкин. Он постоянно вмешивается в ход повествования, напоминает о себе, водит дружбу с Онегиным, в своих лирических отступлениях делится с читателем своими размышлениями о самых разных жизненных вопросах, высказывает свою мировоззренческую позицию.

В романе упоминается также отец — Дмитрий Ларин — и мать Татьяны и Ольги; «княжна Алина» — московская кузина матери Татьяны Лариной; дядя Онегина; ряд комичных образов провинциальных помещиков (Гвоздин, Флянов, «Скотинины, чета седая», «толстый Пустяков» и проч.); петербургский и московский свет. Образы провинциальных помещиков в основном имеют литературное происхождение. Так, образ Скотининых отсылает к комедии Фонвизина «Недоросль», Буянов — герой поэмы «Опасный сосед» (1810—1811) В. Л. Пушкина. «Среди гостей ещё намечались „Кирин важный“, „Лазоркина — вдова-вострушка“, „толстого Пустякова“ заменял „толстый Тумаков“, Пустяков был назван „тощим“, Петушков был „отставным канцеляристом“».

«Роман в романе»

В данной характеристике также имеется отсылка к жанру пушкинского творения. Однако теперь, когда уже не возникает вопроса «Евгений Онегин» — какой жанр?», расшифровки второй части словосочетания не требуется. Речь, разумеется, идёт об отношении к жанру. Зато первая часть определения напоминает о наличии в тексте другого романа — письма Татьяны Лариной, почти художественного произведения. Признаваясь Онегину в любви, Татьяна письменно рассказала о своих чувствах. И Александр Сергеевич Пушкин в полном объёме отразил её порыв. Именно об этом романе как о жанровой характеристике внутри другого романа — самого произведения — идёт речь. Татьяна Ларина, изливая свою любовь к Евгению, произвела на свет свой собственный роман в стихах, отобразив его в письме.

Итак, даже проанализировав произведение «Евгений Онегин», жанр его по-прежнему установить проблематично. По форме это поэма, по содержанию — роман. Возможно, только такому талантливому и великому поэту, как Александр Сергеевич Пушкин, позволено изобрести свой собственный жанр — роман в стихах — и продемонстрировать его на лучшем примере.

Глава первая

И жить торо­пится, и чув­ство­вать спешит.

Князь Вязем­ский[2]

I

«Мой дядя самых чест­ных правил, Когда не в шутку занемог, Он ува­жать себя заставил И лучше выду­мать не мог. Его при­мер дру­гим наука; Но, боже мой, какая скука С боль­ным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низ­кое коварство Полу­жи­вого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально под­но­сить лекарство, Взды­хать и думать про себя: Когда же черт возь­мет тебя!»

II

Так думал моло­дой повеса, Летя в пыли на почтовых, Все­выш­ней волею Зевеса Наслед­ник всех своих родных. — Дру­зья Люд­милы и Руслана! С героем моего романа Без пре­ди­сло­вий, сей же час Поз­вольте позна­ко­мить вас: Оне­гин, доб­рый мой приятель, Родился на бре­гах Невы, Где, может быть, роди­лись вы Или бли­стали, мой читатель; Там неко­гда гулял и я: Но вре­ден север для меня.[3]

III

Слу­жив отлично-благородно, Дол­гами жил его отец, Давал три бала ежегодно И про­мо­тался наконец. Судьба Евге­ния хранила: Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил; Ребе­нок был резов, но мил. Monsieur l’Abbe, фран­цуз убогой, Чтоб не изму­чи­лось дитя, Учил его всему шутя, Не доку­чал мора­лью строгой, Слегка за шало­сти бранил И в Лет­ний сад гулять водил.

IV

Когда же юно­сти мятежной При­шла Евге­нию пора, Пора надежд и гру­сти нежной, Monsieur про­гнали со двора. Вот мой Оне­гин на свободе; Остри­жен по послед­ней моде; Как dandy[4] лон­дон­ский одет — И нако­нец уви­дел свет. Он по-фран­цуз­ски совершенно Мог изъ­яс­няться и писал; Легко мазурку танцевал И кла­нялся непринужденно; Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умен и очень мил.

V

Мы все учи­лись понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так вос­пи­та­ньем, слава Богу, У нас немуд­рено блеснуть. Оне­гин был, по мне­нью многих (Судей реши­тель­ных и строгих), Уче­ный малый, но педант.[5] Имел он счаст­ли­вый талант Без при­нуж­де­нья в разговоре Кос­нуться до всего слегка, С уче­ным видом знатока Хра­нить мол­ча­нье в важ­ном споре И воз­буж­дать улыбку дам Огнем неждан­ных эпиграмм.

VI

Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыни, Чтоб эпи­графы разбирать, Потол­ко­вать об Ювенале, В конце письма поста­вить vale,[6] Да пом­нил, хоть не без греха, Из Эне­иды два стиха. Он рыться не имел охоты В хро­но­ло­ги­че­ской пыли Быто­пи­са­ния земли; Но дней минув­ших анекдоты, От Ромула до наших дней, Хра­нил он в памяти своей.

VII

Высо­кой стра­сти не имея Для зву­ков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бра­нил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита И был глу­бо­кий эконом, То есть умел судить о том, Как госу­дар­ство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда про­стой про­дукт имеет. Отец понять его не мог И земли отда­вал в залог.

VIII

Всего, что знал еще Евгений, Пере­ска­зать мне недосуг; Но в чем он истин­ный был гений, Что знал он тверже всех наук, Что было для него измлада И труд, и мука, и отрада, Что зани­мало целый день Его тос­ку­ю­щую лень, — Была наука стра­сти нежной, Кото­рую вос­пел Назон, За что стра­даль­цем кон­чил он Свой век бле­стя­щий и мятежный В Мол­да­вии, в глуши степей, Вдали Ита­лии своей.

IX

…………………………………… …………………………………… ……………………………………

X

Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разу­ве­рять, заста­вить верить, Казаться мрач­ным, изнывать, Являться гор­дым и послушным, Вни­ма­тель­ным иль равнодушным! Как томно был он молчалив, Как пла­менно красноречив, В сер­деч­ных пись­мах как небрежен! Одним дыша, одно любя, Как он умел забыть себя! Как взор его был быстр и нежен, Стыд­лив и дер­зок, а порой Бли­стал послуш­ною слезой!

XI

Как он умел казаться новым, Шутя невин­ность изумлять, Пугать отча­я­ньем готовым, При­ят­ной лестью забавлять, Ловить минуту умиленья, Невин­ных лет предубежденья Умом и стра­стью побеждать, Неволь­ной ласки ожидать, Молить и тре­бо­вать признанья, Под­слу­шать сердца пер­вый звук, Пре­сле­до­вать любовь и вдруг Добиться тай­ного свиданья… И после ей наедине Давать уроки в тишине!

XII

Как рано мог уж он тревожить Сердца коке­ток записных! Когда ж хоте­лось уничтожить Ему сопер­ни­ков своих, Как он язви­тельно злословил! Какие сети им готовил! Но вы, бла­жен­ные мужья, С ним оста­ва­лись вы друзья: Его лас­кал супруг лукавый, Фоб­ласа дав­ний ученик, И недо­вер­чи­вый старик, И рого­но­сец величавый, Все­гда доволь­ный сам собой, Своим обе­дом и женой.

XIII. XIV

…………………………………… …………………………………… ……………………………………

XV

Бывало, он еще в постеле: К нему запи­сочки несут. Что? При­гла­ше­нья? В самом деле, Три дома на вечер зовут: Там будет бал, там дет­ский праздник. Куда ж поска­чет мой проказник? С кого нач­нет он? Всё равно: Везде поспеть немудрено. Пока­мест в утрен­нем уборе, Надев широ­кий боли­вар,[7] Оне­гин едет на бульвар, И там гуляет на просторе, Пока недрем­лю­щий брегет Не про­зво­нит ему обед.

XVI

Уж темно: в санки он садится. «Пади, пади!» – раз­дался крик; Мороз­ной пылью серебрится Его боб­ро­вый воротник. К Talon[8] помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин. Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брыз­нул ток; Пред ним roast-beef[9] окровавленный И трю­фли, рос­кошь юных лет, Фран­цуз­ской кухни луч­ший цвет, И Страс­бурга пирог нетленный Меж сыром лим­бург­ским живым И ана­на­сом золотым.

XVII

Еще бока­лов жажда просит Залить горя­чий жир котлет, Но звон бре­гета им доносит, Что новый начался балет. Театра злой законодатель, Непо­сто­ян­ный обожатель Оча­ро­ва­тель­ных актрис, Почет­ный граж­да­нин кулис, Оне­гин поле­тел к театру, Где каж­дый, воль­но­стью дыша, Готов охло­пать entrechat,[10] Обши­кать Федру, Клеопатру, Моину вызвать (для того, Чтоб только слы­шали его).

XVIII

Вол­шеб­ный край! там в стары годы, Сатиры сме­лый властелин, Бли­стал Фон­ви­зин, друг свободы, И пере­им­чи­вый Княжнин; Там Озе­ров невольны дани Народ­ных слез, рукоплесканий С мла­дой Семе­но­вой делил; Там наш Кате­нин воскресил Кор­неля гений величавый; Там вывел кол­кий Шаховской Своих коме­дий шум­ный рой, Там и Дидло[11] вен­чался славой, Там, там под сению кулис Мла­дые дни мои неслись.

XIX

Мои богини! что вы? где вы? Внем­лите мой печаль­ный глас: Всё те же ль вы? дру­гие ль девы, Сме­нив, не заме­нили вас? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли рус­ской Терпсихоры Душой испол­нен­ный полет? Иль взор уны­лый не найдет Зна­ко­мых лиц на сцене скучной, И, устре­мив на чуж­дый свет Разо­ча­ро­ван­ный лорнет, Весе­лья зри­тель равнодушный, Без­молвно буду я зевать И о былом воспоминать?

XX

Театр уж полон; ложи блещут; Пар­тер и кресла, всё кипит; В райке нетер­пе­ливо плещут, И, взвив­шись, зана­вес шумит. Бли­ста­тельна, полувоздушна, Смычку вол­шеб­ному послушна, Тол­пою нимф окружена, Стоит Исто­мина; она, Одной ногой каса­ясь пола, Дру­гою мед­ленно кружит, И вдруг пры­жок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет, И быст­рой нож­кой ножку бьет.

XXI

Всё хло­пает. Оне­гин входит, Идет меж кре­сел по ногам, Двой­ной лор­нет ско­сясь наводит На ложи незна­ко­мых дам; Все ярусы оки­нул взором, Всё видел: лицами, убором Ужасно недо­во­лен он; С муж­чи­нами со всех сторон Рас­кла­нялся, потом на сцену В боль­шом рас­се­я­нье взглянул, Отво­ро­тился – и зевнул, И мол­вил: «Всех пора на смену; Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел».

XXII

Еще амуры, черти, змеи На сцене ска­чут и шумят; Еще уста­лые лакеи На шубах у подъ­езда спят; Еще не пере­стали топать, Смор­каться, каш­лять, шикать, хлопать; Еще сна­ружи и внутри Везде бли­стают фонари; Еще, про­зяб­нув, бьются кони, Наскуча упря­жью своей, И кучера, вокруг огней, Бра­нят гос­под и бьют в ладони: А уж Оне­гин вышел вон; Домой одеться едет он.

XXIII

Изоб­ражу ль в кар­тине верной Уеди­нен­ный кабинет, Где мод вос­пи­тан­ник примерный Одет, раз­дет и вновь одет? Всё, чем для при­хоти обильной Тор­гует Лон­дон щепетильный И по Бал­ти­че­ским волнам За лес и сало возит нам, Всё, что в Париже вкус голодный, Полез­ный про­мы­сел избрав, Изоб­ре­тает для забав, Для рос­коши, для неги модной, — Всё укра­шало кабинет Фило­софа в осьм­на­дцать лет.

XXIV

Янтарь на труб­ках Цареграда, Фар­фор и бронза на столе, И, чувств изне­жен­ных отрада, Духи в гра­не­ном хрустале; Гре­бенки, пилочки стальные, Пря­мые нож­ницы, кривые, И щетки трид­цати родов И для ног­тей, и для зубов. Руссо (замечу мимоходом) Не мог понять, как важ­ный Грим Смел чистить ногти перед ним, Крас­но­ре­чи­вым сума­сбро­дом.[12] Защит­ник воль­но­сти и прав В сем слу­чае совсем неправ.

XXV

Быть можно дель­ным человеком И думать о красе ногтей: К чему бес­плодно спо­рить с веком? Обы­чай дес­пот меж людей. Вто­рой Чадаев, мой Евгений, Боясь рев­ни­вых осуждений, В своей одежде был педант И то, что мы назвали франт. Он три часа по край­ней мере Пред зер­ка­лами проводил И из убор­ной выходил Подоб­ный вет­ре­ной Венере, Когда, надев муж­ской наряд, Богиня едет в маскарад.

XXVI

В послед­нем вкусе туалетом Заняв ваш любо­пыт­ный взгляд, Я мог бы пред уче­ным светом Здесь опи­сать его наряд; Конечно б, это было смело, Опи­сы­вать мое же дело: Но пан­та­лоны, фрак, жилет, Всех этих слов на рус­ском нет; А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бед­ный слог Пест­реть гораздо б меньше мог Ино­пле­мен­ными словами, Хоть и загля­ды­вал я встарь В Ака­де­ми­че­ский Словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете: Мы лучше поспе­шим на бал, Куда стрем­глав в ямской карете Уж мой Оне­гин поскакал. Перед померк­шими домами Вдоль сон­ной улицы рядами Двой­ные фонари карет Весе­лый изли­вают свет И радуги на снег наводят; Усеян плош­ками кругом, Бле­стит вели­ко­леп­ный дом; По цель­ным окнам тени ходят, Мель­кают про­фили голов И дам и мод­ных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъ­е­хал к сеням; Швей­цара мимо он стрелой Взле­тел по мра­мор­ным ступеням, Рас­пра­вил волоса рукой, Вошел. Полна народу зала; Музыка уж гре­меть устала; Толпа мазур­кой занята; Кру­гом и шум и теснота; Брен­чат кава­лер­гарда шпоры; Летают ножки милых дам; По их пле­ни­тель­ным следам Летают пла­мен­ные взоры, И ревом скры­пок заглушен Рев­ни­вый шепот мод­ных жен.

XXIX

Во дни весе­лий и желаний Я был от балов без ума: Вер­ней нет места для признаний И для вру­че­ния письма. О вы, почтен­ные супруги! Вам пред­ложу свои услуги; Прошу мою заме­тить речь: Я вас хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смот­рите вслед: Дер­жите прямо свой лорнет! Не то… не то, избави Боже! Я это потому пишу, Что уж давно я не грешу.

XXX

Увы, на раз­ные забавы Я много жизни погубил! Но если б не стра­дали нравы, Я балы б до сих пор любил. Люблю я беше­ную младость, И тес­ноту, и блеск, и радость, И дам обду­ман­ный наряд; Люблю их ножки; только вряд Най­дете вы в Рос­сии целой Три пары строй­ных жен­ских ног. Ах! долго я забыть не мог Две ножки… Груст­ный, охладелый, Я всё их помню, и во сне Они тре­во­жат сердце мне.

XXXI

Когда ж и где, в какой пустыне, Безу­мец, их забу­дешь ты? Ах, ножки, ножки! где вы ныне? Где мнете веш­ние цветы? Взле­ле­яны в восточ­ной неге, На север­ном, печаль­ном снеге Вы не оста­вили следов: Любили мяг­ких вы ковров Рос­кош­ное прикосновенье. Давно ль для вас я забывал И жажду славы и похвал, И край отцов, и заточенье? Исчезло сча­стье юных лет, Как на лугах ваш лег­кий след.

XXXII

Дианы грудь, ланиты[13] Флоры Пре­лестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры Пре­лест­ней чем-то для меня. Она, про­ро­че­ствуя взгляду Неоце­нен­ную награду, Вле­чет услов­ною красой Жела­ний свое­воль­ный рой. Люблю ее, мой друг Эльвина, Под длин­ной ска­тер­тью столов, Вес­ной на мураве лугов, Зимой на чугуне камина, На зер­каль­ном пар­кете зал, У моря на гра­ните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою: Как я зави­до­вал волнам, Бегу­щим бур­ной чередою С любо­вью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Кос­нуться милых ног устами! Нет, нико­гда средь пыл­ких дней Кипя­щей мла­до­сти моей Я не желал с таким мученьем Лоб­зать уста мла­дых Армид, Иль розы пла­мен­ных ланит, Иль перси, пол­ные томленьем; Нет, нико­гда порыв страстей Так не тер­зал души моей!

XXXIV

Мне памятно дру­гое время! В завет­ных ино­гда мечтах Держу я счаст­ли­вое стремя… И ножку чув­ствую в руках; Опять кипит воображенье, Опять ее прикосновенье Зажгло в увяд­шем сердце кровь, Опять тоска, опять любовь!.. Но полно про­слав­лять надменных Болт­ли­вой лирою своей; Они не стоят ни страстей, Ни песен, ими вдохновенных: Слова и взор вол­шеб­ниц сих Обман­чивы… как ножки их.

XXXV

Что ж мой Оне­гин? Полусонный В постелю с бала едет он: А Петер­бург неугомонный Уж бара­ба­ном пробужден. Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик, С кув­ши­ном охтенка спешит, Под ней снег утрен­ний хрустит. Проснулся утра шум приятный. Открыты ставни; труб­ный дым Стол­бом вос­хо­дит голубым, И хлеб­ник, немец аккуратный, В бумаж­ном кол­паке, не раз Уж отво­рял свой васисдас.[14]

XXXVI

Но, шумом бала утомленный, И утро в пол­ночь обратя, Спо­койно спит в тени блаженной Забав и рос­коши дитя. Проснется зa пол­день, и снова До утра жизнь его готова, Одно­об­разна и пестра, И зав­тра то же, что вчера. Но был ли счаст­лив мой Евгений, Сво­бод­ный, в цвете луч­ших лет, Среди бли­ста­тель­ных побед, Среди все­днев­ных наслаждений? Вотще ли был он средь пиров Неосто­ро­жен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чув­ства в нем остыли; Ему наску­чил света шум; Кра­са­вицы не долго были Пред­мет его при­выч­ных дум; Измены уто­мить успели; Дру­зья и дружба надоели, Затем, что не все­гда же мог Beef-steaks и страс­бург­ский пирог Шам­пан­ской обли­вать бутылкой И сыпать ост­рые слова, Когда болела голова; И хоть он был повеса пылкой, Но раз­лю­бил он наконец И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, кото­рого причину Давно бы отыс­кать пора, Подоб­ный англий­скому сплину, Короче: рус­ская хандра Им овла­дела понемногу; Он застре­литься, слава Богу, Попро­бо­вать не захотел, Но к жизни вовсе охладел. Как Child-Harold, угрю­мый, томный В гости­ных появ­лялся он; Ни сплетни света, ни бостон, Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, Ничто не тро­гало его, Не заме­чал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

…………………………………… …………………………………… ……………………………………

XLII

При­чуд­ницы боль­шого света! Всех прежде вас оста­вил он; И правда то, что в наши лета Довольно ску­чен выс­ший тон; Хоть, может быть, иная дама Тол­кует Сея и Бентама, Но вообще их разговор Неснос­ный, хоть невин­ный вздор; К тому ж они так непорочны, Так вели­чавы, так умны, Так бла­го­че­стия полны, Так осмот­ри­тельны, так точны, Так непри­ступны для мужчин, Что вид их уж рож­дает сплин.[15]

XLIII

И вы, кра­сотки молодые, Кото­рых позд­нею порой Уно­сят дрожки удалые По петер­бург­ской мостовой, И вас поки­нул мой Евгений. Отступ­ник бур­ных наслаждений, Оне­гин дома заперся, Зевая, за перо взялся, Хотел писать – но труд упорный Ему был тошен; ничего Не вышло из пера его, И не попал он в цех задорный Людей, о коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу.

XLIV

И снова, пре­дан­ный безделью, Томясь душев­ной пустотой, Уселся он – с похваль­ной целью Себе при­сво­ить ум чужой; Отря­дом книг уста­вил полку, Читал, читал, а всё без толку: Там скука, там обман иль бред; В том сове­сти, в том смысла нет; На всех раз­лич­ные вериги; И уста­рела старина, И ста­рым бре­дит новизна. Как жен­щин, он оста­вил книги, И полку, с пыль­ной их семьей, Задер­нул тра­ур­ной тафтой.

XLV

Усло­вий света сверг­нув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подру­жился я в то время. Мне нра­ви­лись его черты, Меч­там неволь­ная преданность, Непод­ра­жа­тель­ная странность И рез­кий, охла­жден­ный ум. Я был озлоб­лен, он угрюм; Стра­стей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожи­дала злоба Сле­пой Фор­туны и людей На самом утре наших дней.

XLVI

Кто жил и мыс­лил, тот не может В душе не пре­зи­рать людей; Кто чув­ство­вал, того тревожит При­зрак невоз­вра­ти­мых дней: Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того рас­ка­я­нье грызет. Всё это часто придает Боль­шую пре­лесть разговору. Сперва Оне­гина язык Меня сму­щал; но я привык К его язви­тель­ному спору, И к шутке, с жел­чью пополам, И зло­сти мрач­ных эпиграмм.

XLVII

Как часто лет­нею порою, Когда про­зрачно и светло Ноч­ное небо над Невою[16] И вод весе­лое стекло Не отра­жает лик Дианы, Вос­помня преж­них лет романы, Вос­помня преж­нюю любовь, Чув­стви­тельны, бес­печны вновь, Дыха­ньем ночи благосклонной Без­молвно упи­ва­лись мы! Как в лес зеле­ный из тюрьмы Пере­не­сен колод­ник сонный, Так уно­си­лись мы мечтой К началу жизни молодой.

XLVIII

С душою, пол­ной сожалений, И опер­шися на гранит, Стоял задум­чиво Евгений, Как опи­сал себя пиит.[17] Всё было тихо; лишь ночные Пере­кли­ка­лись часовые; Да дро­жек отда­лен­ный стук С Мильон­ной[18] раз­да­вался вдруг; Лишь лодка, вес­лами махая, Плыла по дрем­лю­щей реке: И нас пле­няли вдалеке Рожок и песня удалая… Но слаще, средь ноч­ных забав, Напев Торк­ва­то­вых октав![19]

XLIX

Адри­а­ти­че­ские волны, О Брента! нет, увижу вас И, вдох­но­ве­нья снова полный, Услышу ваш вол­шеб­ный глас! Он свят для вну­ков Аполлона; По гор­дой лире Аль­биона[20] Он мне зна­ком, он мне родной. Ночей Ита­лии златой Я негой насла­жусь на воле С вене­ци­ан­кою младой, То говор­ли­вой, то немой, Плывя в таин­ствен­ной гондоле; С ней обре­тут уста мои Язык Пет­рарки и любви.

L

При­дет ли час моей свободы? Пора, пора! – взы­ваю к ней; Брожу над морем,[21] жду погоды, Маню вет­рила кораблей. Под ризой бурь, с вол­нами споря, По воль­ному рас­пу­тью моря Когда ж начну я воль­ный бег? Пора поки­нуть скуч­ный брег Мне непри­яз­нен­ной стихии, И средь полу­ден­ных зыбей, Под небом Африки моей,[22] Взды­хать о сумрач­ной России, Где я стра­дал, где я любил, Где сердце я похоронил.

LI

Оне­гин был готов со мною Уви­деть чуж­дые страны; Но скоро были мы судьбою На дол­гий срок разведены. Отец его тогда скончался. Перед Оне­ги­ным собрался Заи­мо­дав­цев жад­ный полк. У каж­дого свой ум и толк: Евге­ний, тяжбы ненавидя, Доволь­ный жре­бием своим, Наслед­ство предо­ста­вил им, Боль­шой потери в том не видя Иль пре­дузнав издалека Кон­чину дяди старика.

LII

Вдруг полу­чил он в самом деле От упра­ви­теля доклад, Что дядя при смерти в постеле И с ним про­ститься был бы рад. Про­чтя печаль­ное посланье, Евге­ний тот­час на свиданье Стрем­глав по почте поскакал И уж зара­нее зевал, При­го­тов­ля­ясь, денег ради, На вздохи, скуку и обман (И тем я начал мой роман); Но, при­ле­тев в деревню дяди, Его нашел уж на столе, Как дань, гото­вую земле.

LIII

Нашел он полон двор услуги; К покой­нику со всех сторон Съез­жа­лись недруги и други, Охот­ники до похорон. Покой­ника похоронили. Попы и гости ели, пили И после важно разошлись, Как будто делом занялись. Вот наш Оне­гин – сель­ский житель, Заво­дов, вод, лесов, земель Хозяин пол­ный, а досель Порядка враг и расточитель, И очень рад, что преж­ний путь Пере­ме­нил на что-нибудь.

LIV

Два дня ему каза­лись новы Уеди­нен­ные поля, Про­хлада сумрач­ной дубровы, Жур­ча­нье тихого ручья; На тре­тий роща, холм и поле Его не зани­мали боле; Потом уж наво­дили сон; Потом уви­дел ясно он, Что и в деревне скука та же, Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни балов, ни стихов. Хандра ждала его на страже, И бегала за ним она, Как тень иль вер­ная жена.

LV

Я был рож­ден для жизни мирной, Для дере­вен­ской тишины: В глуши звуч­нее голос лирный, Живее твор­че­ские сны. Досу­гам посвя­тясь невинным, Брожу над озе­ром пустынным, И far niente[23] мой закон. Я каж­дым утром пробужден Для слад­кой неги и свободы: Читаю мало, долго сплю, Лету­чей славы не ловлю. Не так ли я в былые годы Про­вел в без­дей­ствии, в тени Мои счаст­ли­вей­шие дни?

LVI

Цветы, любовь, деревня, праздность, Поля! я пре­дан вам душой. Все­гда я рад заме­тить разность Между Оне­ги­ным и мной, Чтобы насмеш­ли­вый читатель Или какой-нибудь издатель Замыс­ло­ва­той клеветы, Сли­чая здесь мои черты, Не повто­рял потом безбожно, Что нама­рал я свой портрет, Как Бай­рон, гор­до­сти поэт, Как будто нам уж невозможно Писать поэмы о другом, Как только о себе самом.

LVII

Замечу кстати: все поэты — Любви меч­та­тель­ной друзья. Бывало, милые предметы Мне сни­лись, и душа моя Их образ тай­ный сохранила; Их после муза оживила: Так я, бес­пе­чен, воспевал И деву гор, мой идеал, И плен­ниц бере­гов Сал­гира.[24] Теперь от вас, мои друзья, Вопрос нередко слышу я: «О ком твоя взды­хает лира? Кому, в толпе рев­ни­вых дев, Ты посвя­тил ее напев?

LVIII

Чей взор, вол­нуя вдохновенье, Умиль­ной лас­кой наградил Твое задум­чи­вое пенье? Кого твой стих боготворил?» И, други, никого, ей-богу! Любви безум­ную тревогу Я без­от­радно испытал. Бла­жен, кто с нею сочетал Горячку рифм: он тем удвоил Поэ­зии свя­щен­ный бред, Пет­рарке шествуя вослед, А муки сердца успокоил, Пой­мал и славу между тем; Но я, любя, был глуп и нем.

LIX

Про­шла любовь, яви­лась муза, И про­яс­нился тем­ный ум. Сво­бо­ден, вновь ищу союза Вол­шеб­ных зву­ков, чувств и дум; Пишу, и сердце не тоскует, Перо, забыв­шись, не рисует Близ неокон­чен­ных стихов Ни жен­ских ножек, ни голов; Погас­ший пепел уж не вспыхнет, Я всё грущу; но слез уж нет, И скоро, скоро бури след В душе моей совсем утихнет: Тогда-то я начну писать Поэму песен в два­дцать пять.

LX

Я думал уж о форме плана И как героя назову; Пока­мест моего романа Я кон­чил первую главу; Пере­смот­рел всё это строго; Про­ти­во­ре­чий очень много, Но их испра­вить не хочу; Цен­зуре долг свой заплачу И жур­на­ли­стам на съеденье Плоды тру­дов моих отдам; Иди же к нев­ским берегам, Ново­рож­ден­ное творенье, И заслужи мне славы дань: Кри­вые толки, шум и брань!